Павел Богданов. Полк назывался "Маршальским"

3. Полковая трагедия


В конце августа немцы подошли вплотную к Ленинграду и заняли Стрельну, куда ходил городской трамвай (маршрут № 29). Сентябрьские бои оказались более тяжелыми, чем можно было себе представить. Временами казалось, что уже все на пределе... Но вот, становилось еще тяжелее и это снова как-то удавалось преодолеть.

Вылеты малыми группами, парами и четверками, на отражение массированных налетов врага дорого обошлись полку. «Бить кулаком или растопыренными пальцами?» – такая дилемма в те трагические дни стояла перед командованием 7-го истребительного авиакорпуса ПВО, истребители которого выполняли роль «пожарной команды». Оставшиеся в строю летчики 19-го Краснознаменного полка делали по 6-7 боевых вылетов в день. Люди держались из последних сил. У самолетов, на которых полк начал войну, сотни раз латаных золотыми руками механиков и техников, когда-нибудь наступал тот самый предел усталости или ремонтопригодности, перешагнуть через который уже никто не мог. Летчики не могли иметь никакого предела.

Те сентябрьские дни позднее представлялись однополчанам, словно промелькнувшие в гигантском калейдоскопе, в котором было только два цвета – багряный и черный. Время как будто уплотнилось. Подробности быстротекущих боев не сохранились в памяти. Это были самые критические дни Ленинградской обороны. К массированным бомбардировкам прибавились артиллерийские обстрела города. Пара Антонов – Васильев, выделенная в 19-м полку для корректировки нашей артиллерии, почти не вылезали из кабин своих «мигов»: велась постоянная контрбатарейная борьба.

19-й киап считался одним из лучших не только в 7-м иак, но и в авиации Ленинградского фронта. Летчики полка героически сражались с превосходящими силами врага. Полк понес тяжелые потери, но десятки сбитых в небе Ленинграда самолетов люфтваффе числились на его счету. Сотни раз летчики полка штурмовали механизированные колонны фашистов, преграждая им путь к городу Ленина.

Естественно, когда в штабе ВВС Ленинградского фронта узнали о преобразовании лучших воинских частей Красной Армии в гвардейские, то одним из первых кандидатом в гвардейцы был назван 19-й киап. Однако в полку вскоре произошло непредвиденное и непонятное, а почти по общему убеждению однополчан, и невероятное событие.

Переправлять важные документы через головы немецких войск на Большую землю доверялось летчикам полка и раньше. Даже существовало нечто вроде воздушного моста Горелово – Череповец, по которому на истребителях переправлялась секретная почта. По этому же маршруту, только в обратном порядке, перегоняли редкие самолеты для пополнения обескровленной авиации фронта. На этот раз необходимо было переправить срочный пакет особой важности. Так об этом предупредили в штабе фронта. Командира полка майора Ткаченко на аэродроме в тот момент не было (его вызвали в штаб корпуса в Ленинград), и его замещал комиссар Наумов. Комиссар перебрал в уме всех оставшихся летчиков и выбрал лейтенанта Курасова из 1-й эскадрильи.

Курасов – любимец полка, весельчак и выдумщик. Летчик опытный, не раз летавший по этому маршруту. Правда, в последние недели Курасов как-то озлобился, помрачнел. Но кто из защитников Ленинграда в те тяжелые дни мог похвастаться, что сумел сохранить довоенный характер? После взлета на МиГ-3 лейтенант Курасов на малой высоте стал удаляться в юго-западном направлении. На КП кто-то воскликнул: «Что это? Не в ту сторону полетел. Ведь там же немцы!» Реплика повисла в воздухе – мало ли как летчик решил построить свой маршрут... Но о ней вспомнили через несколько часов, когда стало известно, что лейтенант Курасов в Череповец не прилетел и местонахождение его неизвестно.

Стали вспоминать, что Курасов в последние дни что-то говорил о том, чтобы он сделал, если бы очутился вдруг у немцев... Первичное расследование проводил уполномоченный особого отдела полка старший лейтенант Тищенко, человек честный и дотошный. Вспомнили все. И даже то, что Курасов за неделю до войны въехал в нетрезвом виде верхом на лошади в фойе ДКА, за что и сидел на гауптвахте. Словом, факты начали складываться не в пользу лейтенанта Курасова. Друзья сомневались, спорили. Алексей Кукин категорически отрицал такую возможность: «Не может быть!» Только заместитель командира полка капитан Науменко недоверчиво пожимал плечами. Однако в те критические дни сомнение редко могло толковаться в пользу ответчика...

Командира и комиссара полка срочно вызвали в штаб ВВС фронта. В полк они возвратились через семь суток. Еще более заострился орлиный нос командира полка Андрея Ткаченко, шея которого была замотана шерстяным шарфом. На вопросы он только отшучивался: «На улице осень. В «большом» доме не топят, полы холодные. Вот ангину подхватил…»

Ситуацию прояснил комиссар Василий Наумов: «Судил трибунал. Дали 10 лет на двоих, но приведение приговора отложено до окончания войны. Хотели у Андрея «Золотую Звезду» снять... Оставили. Но генерал Новиков сказал определенно: «На гвардию теперь надеяться нечего». Пятно легло на весь полк...

… Истина иногда открывается так нескоро, что за давностью лет блекнет и само событие. Так случилось и с «делом» лейтенанта Курасова. Через двадцать лет после окончания Великой Отечественной вездесущие школьники в торфяном болоте возле станции Назия нашли хвостовое оперение самолета времен той войны. Рабочие торфоразработок нашли и откопали в указанном месте почти целый истребитель МиГ-3. Мотором он лежал на восток. В кабине самолета сохранились останки летчика. Можно было догадаться, что в кабине разорвался снаряд авиационной пушки и в воздушном бою летчик был убит. В кабине нашли удостоверение личности. Удалось прочитать «лейтенант... Курасов». В самолете нашли и то, что осталось от секретного пакета. Все сургучные печати были целыми. Тело летчика, погибшего при выполнении боевого задания, было похоронено в центре поселка Назия в братской могиле. Так через двадцать лет было закрыто «дело» пропавшего без вести лейтенанта Курасова, с его имени было снято черное пятно. Оставшиеся в живых однополчане узнали об этом из газет…

2 сентября в Ленинграде в первый раз были снижены хлебные нормы по карточкам. В тот день разведчики полка Сергей Тютюнников и Валентин Савкин получили команду перебазироваться на Комендантский аэродром в группу воздушных разведчиков, которая подчинялась лично командующему ВВС фронта генералу Новикову. Сразу по прилету «миги» попали в руки воентехников, среди которых были и знакомые нашим разведчикам специалисты по фоторазведке: Семенов, Иванов и Миша Исьянов.

С тяжелым чувством улетал Валентин Савкин из родного горелевского «гнезда». Трагедия в семье не может не коснуться ее членов. Полк и в мирное время являлся большой военной семьей – во время войны он стал для однополчан буквально всем... У Валентина Савкина было основание пережить полковую трагедию тяжелее других. Курасов был его закадычным другом. У них были общие вкусы и общие интересы. У них было сходное происхождение и воспитание – оба они были из семей, где преобладала «военная косточка». Они даже внешне походили друг на друга. То, что заочно приписали Курасову – было невероятно и, мало сказать, несправедливо… Валентин Савкин в этом не сомневался ни одной минуту – он очень хорошо знал своего друга. Улетая, он положил в нагрудный карман гимнастерки и фотокарточку, на которой сфотографировались втроем сразу после «финской» войны: в центре Курасов и они с Васильевым.

Комендантский аэродром – старейший русский военный аэродром. Туда до Новой деревни ходил городской трамвай. С начала войны на этом аэродроме стоял «ночной» 26-й истребительные авиаполк, которым командовал полком опытнейший летчик Евгений Банщиков. А командиром 1-й ночной эскадрильи был Василий Мациевич.

19-й и 26-й авиаполки были братскими, они формировались одновременно на базе бывшей «горелевской» истребительной авиабригады. Многие летчики переводились из одного полка в другой. Валентин Савкин вспомнил о своем старшем товарище: Василий Андреевич Мациевич перед войной был комиссаром эскадрильи в 19-м авиаполку, а потом был переведен в 26-й. Валентин вспомнил его еще и потому, что нечто отдаленно похожее произошло в свое время и с самим Василием Мациевичем. Хотя трагический исход миновал его, и тогда все обошлось...

В 19-м киап все считали Василия Мациевича «племянником» Льва Макаровича Мациевича, одного из первых военных летчиков России. Лев Мациевич был гордостью русской авиации. Инженер, блестящий морской офицер, окончивший Николаевскую морскую академию в Петербурге, он всего себя посвятил нарождавшейся авиации. Работал над теорией практической авиации и предложил первые наметки ее боевого применения. Но осенью 1910 года во время проведения первого Всероссийского праздника воздухоплавания на Комендантском аэродроме «Фарман» Мациевича врезался в землю за Черной речкой, неподалеку от того места, где на дуэли был смертельно ранен великий Пушкин. Это была первая жертва молодой русский авиации и на месте гибели Льва Мациевича на перекрестке современных Аэродромной улицы и Серебристого бульвара был установлен скромный памятный обелиск.

На исходе тревожного 1937 года у Василия Мациевича возникли большие неприятности по поводу давно погибшего «дяди»... Некоторое время он был не у дел. В полку знали, что для летчика коммуниста Василия Мациевича вопрос «летать или не летать?» – был подобен гамлетовскому вопросу о жизни и смерти. Потом, когда неприятности миновали, Мациевич остался в полку и на вопрос любознательного Савкина он ответил коротко: «Мы просто однофамильцы».

…Все должно выясниться. Нелепые обвинения будут сняты с Курасова, думал о своем друге Валентин. А Мациевичу он решил подарить старую грампластинку, на одной стороне которой был записан известный вальс «На сопках Манчжурии», а на другой – реквием по поводу гибели первого русского авиатора Льва Мациевича.

Валентин Савкин застал Василия Мациевича в комнате отдыха летнего общежития. Василий сидел за пианино и что-то тихонько наигрывал. «Настраивается на ночь», – подумал Валентин. Они пожали друг другу руки. Василий Мациевич взял пластинку, улыбнулся понимающей улыбкой, поблагодарил и сказал, что уже слышал эту запись... А теперь у него будет и своя грампластинка. Савкин рассказал о беде, случившееся с Курасовым, и своей убежденности в полной неправоте всех предъявленных обвинений. Мациевич внимательно, не перебивая, выслушал и повторил раздумчиво: «Надо верить. Надо верить».

6 сентября вражеской авиации удался первый большой прорыв на Ленинград. Немцы бомбили город днем и ночью. Наши истребители метались от переднего края обороны, штурмуя противника, до центра города, отбивая атаки бомбардировщиков, но успеть везде не могли. Слишком мало осталось истребителей.

Ленинградское радио передавало перекличку осажденного города со страной. Голос города на Неве транслировали все радиостанции Советского Союза. Фашистское радио трубило на весь мир о скором падении Ленинграда. Гитлер в этом не сомневался. На совещании высшего руководства вермахта он заявил, что цель, поставленная перед войсками генерал-фельдмаршала фон Лееба, достигнута. Участь Ленинграда решится в ближайшие две недели... Гитлер подписал директиву о генеральном наступлении на Москву.

8 сентября – сильнейшие налеты немецких бомбардировщиков на город. Они зажгли Бадаевские склады и «американские горы» в Народном доме на Петроградской стороне, где хранились запасы продовольствия Ленинграда.

В тот день в воздушном бою погиб ведущий и друг Валентина Савкина – Сергей Тютюнников. Валентин потерял своего второго близкого друга. Между Кронштадтом и Ленинградским портом на высоте 3500 метров разворачивались и становились на боевой курс «Юнкерсы-88». В рваной облачности шныряли «мессершмитты» сопровождения. Савкин с Тютюнниковым все время были рядом. Выше Савкина покачивался тяжелый «юнкерс», распахнувший створки бомболюков. Вот-вот он сбросит свой смертоносный груз на Ленинград. Валентин оглянулся. Сергей крутился с двумя «мессерами». С консолей крыльев и даже хвостового оперения срывались инверсионные струи. Перед ним промелькнула дилемма: броситься на помощь Сергею или немедленно атаковать «юнкерс». Мысль подсказала: «Вывернется! Не из таких переделок выворачивался». Савкин подвернул в сторону «юнкерса», загоняя темный силуэт в кольца своего прицела. От длинной очереди «юнкерс» шарахнулся в сторону, завалился на крыло и упал в Финский залив. При ударе об воду взорвались бомбы, взметнув над водой огромный черный столб с серо-рыжей шапкой.

Сергея в воздухе не было. Савкину пришлось одному, огрызаясь короткими очередями, крутиться с «мессерами», пока не удалось выйти из боя. Горючее было на исходе, благо Комендантский аэродром был под крылом. Надежда не покидала Савкина, когда в тот день он еще дважды поднимался в воздух. Горечь утраты и смешанное чувство вины нагрянуло на него на третий день. По сообщениям постов ВНОС стало известно, что примерно в том же месте, где видели большой взрыв упавшего с бомбами «юнкерса», несколько ранее зафиксировали падение «мига».

В первые дни сентября все чаще стало произноситься название станции: Мга... Мга... Мга... А в тот день, в первый раз, было произнесено слово – блокада. Ленинград оказался в кольце. По суше пути не было. Немцам удалось захватить Шлиссельбург на стыке Ладоги и Невы. Правда, Ореховый остров, отделенный от Шлиссельбурга протокой (старинный русский Орешек), остался в наших руках. И на этот раз Орешек оказался не по зубам врагу.

9 сентября началось последнее и решительное наступление немцев на красносельском направлении. Вперед рванулись почти 200 немецких танков. Своими гусеницами они мяли утоптанную за 100 лет солдатскими сапогами землю летних лагерей русской гвардии. В воздухе висели почти 300 «юнкерсов», «хейнкелей», «мессершмиттов» и «дорнье».

Оба братских полка, 19-й и 44-й истребительные, вылетали едиными группам. Разнеслась весть о героическом бое шестерки 195-го иап с 50 бомбардировщиками и множеством истребителей врага. Капитан В.Ф. Абрамов, капитан И.П. Неуструев, лейтенант И.Д. Пидтыкан, младший лейтенант В.Н. Харитонов... Почти все бывшие однополчане из 19-го киап. В полку радовались успеху друзей.

В Ленинград прилетел новый командующий Ленинградским фронтом генерал армии Г.К. Жуков. Самолет Жукова сопровождало звено истребителей. Над Ладогой он был атакован парой «мессершмиттов», но воздушный эскорт отбил атаку.

11 сентября. Всю ночь на аэродроме Горелово была слышна артиллерийская канонада. Спали не раздеваясь. Утром над аэродромом пролетел одиночный Ю-88 – разведчик. Вскоре появилась еще четверка Ю-88, которые сбросили бомбы на северный склон Красносельской горки, туда, где находился КП полка. В командный пункт бомбы не попали, но на складе ГСМ зажгли одну цистерну с бензином. Столб черного дыма взметнулся к облакам.

В этот день оба полка 19-й и 44-й перебазировались сначала на аэродром Шоссейная, а затем на аэродром Левашево вблизи Сестрорецкого разлива на Карельском перешейке. Ленинградский аэроузел сократился до «пятачка». Только на аэродроме Левашево базировались 19-й киап, 44-й и 153-й иап, истребительный полк КБФ и несколько отдельных эскадрилий. Правда, там не было столько самолетов, как можно было представить себе при перечислении всех этих частей. Но иначе бы и не хватило на всех этого маленького аэродрома. «В тесноте, да не в обиде!» – шутили авиаторы.

Сильно мешали полетам частые артобстрелы аэродрома. Но вскоре приспособились и к этому. Добротные капониры накрыли мощными накатами из бревен, которые неплохо предохраняли самолеты. А при посадке по громкому бою колокола из укрытия выбегали механики и быстро закатывали машину в капонир.

12 сентября немцы начали штурмовать Пулковские высоты. На этих рубежах в 1917 году питерские красногвардейцы сумели остановить войска Керенского. Принявший командование фронтом Г.К. Жуков предвидел здесь главный удар противника и своевременно организовал огневой заслон артиллерией фронта и кораблей Краснознаменного Балтийского флота.

Погиб, сбитый немецкой зениткой, бессменный корректировщик артогня из 19-го киап, один из первых летчиков, таранивших врага в Ленинградском небе старший лейтенант Михаил Григорьевич Антонов. «Красные шарики» – трассирующие снаряды «эрликона» поразили его «миг».

Воздушные бои продолжались с неослабевающей силой. В эти дни 19-й киап смог выставить только шестерку истребителей. 15 сентября после жесточайших воздушных налетов, длившихся трое суток, фашисты разбросали над городом листовки. В них говорилось: «Спите спокойно ленинградские матрешки, сегодня ночью не будет бомбежки...» Воздушной бомбежки действительно не было... Но был один из самых сильных артиллерийских обстрелов, длившийся 18 часов подряд. 16 сентября. «Ленинградская правда» вышла с передовой набранной крупным шрифтом: «ВРАГ У ВОРОТ!» Этой ночью не исключался прорыв врага в южную часть города.

На Ленинградский фронт начали поступать свежие бомбардировочные и истребительные авиаполки. Вновь прибывшие части имели двухэскадрильный состав.

Лейтенант Савкин получил боевое задание разведать и сфотографировать железнодорожный узел и аэродром станции Утта в Финляндии северо-западнее Выборга. Ведущему было предложено взять из добровольцев двух летчиков прикрытия. Первым изъявил желание пилот старшина Алексей Васильев, стремившийся после гибели своего ведущего Михаила Антонова не пропустить ни единого вылета. Вторым был лейтенант Овчаров. Все они были на самолетах МиГ-3, но фотоаппарат был только на машине лейтенанта Савкина. Им было приказано в бой не вступать и во что бы то ни стало привести пленку.

К станции Утта они подошли с севера, т. е. из тыла. Нашей тройке удалось трижды пройти и сфотографировать железнодорожный узел и аэродром. Васильев сбил один финский самолет на посадке, Овчаров прикрывал ведущего, потом они поменялись. Овчарову удалось зажечь самолет противника на взлете, и только после этого заработали вражеские зенитки. Наше звено с резким снижением ушло на свою территорию.

Город Выборг был уже оставлен нашими войсками и в районе Райволово (ныне Рощино) находились наши передовые части. Выше себя на встречных курсах Валентин Савкин заметил девятку истребителей. Он, не раздумывая, постарался набрать как можно большую высоту и увидел не совсем обычную картину: один «Мессершмитт-109» был ведущим, а остальные восемь самолетов попарно сопровождали его. Какой конструкции были эти самолеты Савкин не разобрал, с ними ему пришлось встретиться впервые. Только после вылета он узнал, что это были финские истребители.

Воздушный бой начался прямо над передним краем наших войск. Образовалось два «клубка»: Савкин с ведущим Ме-109 и Васильев с Овчаровым – с восьмеркой финнов. Васильев сбил один самолет противника, а финны подбили машину Овчарова. Савкину пришлось вести бой на встречных курсах, дважды противник отворачивался, но в третий раз он решил: не упущу! Пулеметы ШКАС замолкли. В самый последний момент «мессершмитт» рванул свечой вверх, но Савкин успел: действие опередило мысль. Инстинктивно он нажал на большую гашетку и очередью из «березина» прошил «мессера» от носа до хвоста. Машина немца, потеряв скорость, начала падать, но не загорелась. Видно Савкин только ранил или убил летчика. Немецкий самолет упал в расположении наших войск. Снизившись, лейтенант увидел бойцов и командиров, кидающих вверх пилотки и фуражки. На душе у него сразу стало легче, хотя и знал он, что нарушил приказ. Но избежать боя не позволила совесть: что бы подумали об этом на земле? Сел Савкин на последней капле горючего. Мотор остановился на пробеге.

Сначала был большой нагоняй, но потом все обошлось. Заступились наземники. Оказалось, что воодушевившись воздушным боем, наше стрелковое подразделение вырвалось вперед и захватило с ходу финский штаб с ценной для нашего командований документацией. Сбитый немецкий летчик оказался известным асом люфтваффе. Полковник, воевавший в Испании, Польше, Норвегии и Франции, участвовавший в «Битве за Британию», имел на своем счету 105 сбитых самолетов и был награжден рыцарским крестом.

В один из приездов на Комендантский аэродром командующий генерал Новиков, поздравил Савкина с этой победой, сказав: «Такого именитого фашистского аса на Ленинградском фронте еще никто не сбивал».

18 сентября гитлеровцы захватили Пушкин, закрепились в Урицке, Лигове, но штурм Пулковских высот не удался. 19 сентября к Ленинграду прорвались 276 фашистских бомбардировщиков. Город горел, подвергаясь бомбежкам и обстрелам днем и ночью.

23 сентября сигнал воздушной тревоги в Ленинграде звучал 11 раз. В этот день капитан Кукин вылетел на разведку аэродромов противника. По иронии судьбы, именно над аэродромом Горелово, где прошла большая часть летной жизни Алексея Кукина, он встретился с четверкой Ме-109. На аэродром Левашево Кукин с боевого задания не вернулся. Позже в полк пришло сообщение, что его в тяжелом состоянии подобрали в районе Малой Охты и отвезли в Военно-медицинскую академию им. С. М. Кирова. В 19-м Краснознаменном истребительном авиаполку осталось четыре исправных самолета.

25 сентября командованием ВВС фронта приняло решение об отводе 19-го киап на переформирование и отдых. ЧП, произошедшее в полку, безусловно, повлияло на принятое решение. В штабе ВВС прикинули: стоит ли в сложившейся обстановке укреплять обескровленный полк, на котором лежало пятно, или же поступающие скупые пополнения передать другим авиаполкам, оставить которые на «ленинградском пятачке» более целесообразно. Так или иначе, в судьбе 19-го киап произошел крутой поворот. Отдав сражающемуся Ленинграду все лучшее, что он имел, один из старейших ленинградских авиаполков навсегда покинул свою колыбель.

Всего в сентябре 1941 года из-за больших потерь с Ленинградского фронта в тыловые районы были выведены остатки пяти истребительных и шести бомбардировочных полков. За это же время фронт получил взамен примерно столько же авиачастей в составе которых было 230 боевых самолетов.

26 сентября в штабах частей и соединений Ленинградского фронта зазвонили телефоны: «Немцы окапываются», «Ставят минные заграждения и натягивают колючую проволоку», «Немцы не прошли!» Защитники Ленинграда могли сделать передышку. Кольцо вокруг города осталось сомкнутым, но город выстоял и отбил штурм.

Тем временем полк готовился к перебазировке в город Череповец, собирал личный состав, разбросанный по другим частям, по госпиталям. В полку подводились итоги... 30 сентября обескровленный 19-й Краснознаменный истребительный авиационный полк убыл в Череповец.

С 22 июня по 29 сентября 1941 года летчики 19-го киап совершили в ленинградском небе 2826 боевых вылета, провели 415 воздушных боев, сбили в воздушных боях и уничтожили на земле 76 самолетов противника. Штурмовыми действиями были уничтожены десятки фашистских танков, транспортеров, автомашин и свыше полка гитлеровских солдат. В эти данные вошли не все итоги штурмовок, в т.ч. по аэродромам противника, когда летчики 19-го полка летали едиными группами с летчиками других полков. И все же это были одни из самых высоких показателей боевой работы за первые три месяца войны среди истребительных авиационных полков ВВС Ленинградского фронта, да и не только…

В историческом формуляре 176-го гиап отмечается, что за этот период «полк произвел 3145 боевых самолетовылетов с налетом 2705 час 12 мин. На подступах к г. Ленинграду проведено 415 воздушных боев, сбито 63 самолета противника и подбито 13. Штурмовыми действиями уничтожено 40 самолетов противника на его аэродромах... В боях с численно превосходящим противником погибли смертью храбрых 17 летчиков и 13 летчиков не вернулись с боевых заданий. Боевые потери мат. части составили 57 самолетов, не боевых потерь полк не имел». – ЦАМО, Ф. 176 ГИАП, оп. 876444c, д. 15. – Прим. редактора.

Героической смертью в ленинградском небе погибли летчики 19-го Краснознаменного истребительного авиационного полка: капитан Ивченко, старшие лейтенанты Антонов, Мешков, Тютюнников и Шолунов; лейтенанты Аухтин, Клыков, Новокрещенный, Оспищев, Поддубный, Почивалин и Толстиков; младшие лейтенанты Бадрак, Бохошеев, Насонов, Пономарев и Сухов; старшина Кузнецев... и два пилота-сержанта, прибывшие на пополнение полка под Ленинградом в августе, имена которых установить не удалась. Несколько человек летного состава осталось в блокированном городе на излечении в госпиталях.

Комиссар 19-го полка Наумов перешел на аналогичную должность в братский 44-й иап, который оставался на фронте. «Надо снимать судимость», – сказал он на прощанье. В новом для себя полку Наумов также предпочитал действовать личным примером. Василий Алексеевич Наумов погиб в неравном воздушном бою 16 сентября 1942 года в райне Кельково.

Братский 44-й авиаполк, с начала войны отважно сражавшийся бок о бок с 19-м Краснознаменным, стал 11-м гвардейским. Это был первый гвардейский авиаполк на Ленинградском фронте. Весть об этом застала моих однополчан в Череповце, где они получали истребители ЛаГГ-3. К радости и гордости за боевых друзей, оставшихся в блокадном городе, примешивалась естественная тревога за судьбу своего полка. Скрывать было нечего, в полку знали, что первым гвардейским авиаполком из ленинградских авиачастей должен был стать 19-й киап. Не случись ЧП, так бы и было.

Позже пришла весть о преобразовании в гвардейский и 26-го «ночного» истребительного авиаполка. Ему был присвоен тот же № 26. Это был второй гвардейский авиаполк Ленинградского фронта, вышедший из того же «гореловского гнезда», что и 19-й авиаполк. А командиром 26-го гиап стал Герой Советского Союза Василий Андреевич Мациевич, также вышедший из 19-го полка.

На Ленинградском фронте героически продолжала сражаться бывшая 5-я эскадрилья 19-го киап под командованием старшего лейтенанта Ивана Неуструева, сначала в составе 195-го иап, а когда этот полк также был выведен на переформирование, то группа летчиков под командованием Неуструева осталась в 123-м иап, ставшим 27-м гвардейским. Герой Советского Союза Иван Павлович Неуструев закончил войну командиром 11-го гвардейского истребительного Выборгского ордена Кутузова авиаполка.

Во время службы в 123-м иап звание Героев Советского Союза было присвоено бывшим летчикам 19-го киап старшему лейтенанту Ивану Дмитриевичу Пидтыкану и лейтенанту Василию Николаевичу Харитонову.

Иван Пидтыкан, закончивший «гореловские» курсы командиров звеньев, вырос до командира эскадрильи. 2 августа 1942 года отважный комэск повел своих летчиков в бой. 52 «юнкерса» в сопровождении «мессершмитов» бросил враг на наши позиции в районе Урицка. Бой был жестоким. С нашей стороны были подняты 56 истребителей. Противник не досчитался многих своих самолетов. Но на свои аэродромы не вернулись и семь наших ястребков. Не возвратился из этого воздушного боя и командир эскадрильи 123-го иап Герой Советского Союза капитан Иван Дмитриевич Пидтыкан.

Василий Николаевич Харитонов, друг и товарищ Ивана Пидтыкана по «гореловским» курсам командиров звеньев, стал признанным асом, на его боевом счету было более 20 сбитых фашистских самолетов.

В осажденном Ленинграде в особой сводной группе, подчиненной непосредственно командующему ВВС фронта, остались летчики 19-го киап старший лейтенант Валентин Савкин и старшина Васильев. Одному из них было суждено пройти через испытания, которые далеко не каждому выпадали даже в то суровое время. Расскажу лишь о первых пяти днях трагической «одиссеи» лейтенанта Валентина Александровича Савкина, которая продолжалась долгих четыре года.

Утром 6 ноября 1941 года майор Андреев, командир особой сводной группы, при постановке боевого задания на штурмовку аэродрома Гатчина сказал: «Вы знаете, все предыдущие ночи наши ночники бомбили аэродромы немцев в Липках, Котлах, Копорье, Клопицах, Ропше, Горелово. Однако на аэродромах Гатчина и Сиверская чувствуется оживление. Завтра годовщина Октябрьской революции и немцы видимо хотят ее отметить по-своему... Наше дело сделать так, чтобы в Октябрьские праздники ленинградское небо осталось чистым, и ни одна фашистская бомба не упала на город. По аэродрому Сиверская будут действовать «пешки» и «илы» под прикрытием истребителей. По аэродрому Гатчина удар наносит наша группа! И еще, узнал я в штабе... Сегодня день рождения нашего командующего генерала Новикова, ему сегодня исполнился 41 год. Надеюсь, и мы сегодня сумеем и порадовать, и поздравить его!»

Вначале все было хорошо. С первого захода в соответствии с заданием отстрелялись эрэсами. Савкин видел, как возле большого ангара, где размещались бомбардировщики, вспыхнуло сразу три больших костра. В верхний точке крутой горки он положил свой «миг» почти на спину и внизу на мгновение застыли: дворец и парк с заснеженными блюдцами дворцовых прудов, красно-кирпичный железнодорожный вокзал... Он снова устремился вниз, доворачивая и загоняя в кольца прицела темный на белом снегу силуэт «хейнкеля», прошил его пулеметной очередью. Третий заход он сделать не успел. На высоте полторы тысячи метров разорвался тот самый роковой снаряд, удар которого он почувствовал всем своим телом. Мгновенно оборвался привычный рокот мотора, и в наступившей страшной тишине беспомощный самолет с перебитыми рулями устремился в крутом штопоре к земле.

Почему он выпрыгнул во внешнюю сторону вращающегося самолета? Он и сам не мог ответить себе на этот вопрос. По инструкции, это было заучено всеми летчиками до автоматизма, при штопоре следовало прыгать только во внутреннюю сторону вращения. И ему не повезло. Едва оторвав руки от гладкой обшивки, он получил по ногам скользящий удар хвостовым оперением и задохнулся в крике от встречного потока воздуха. Теряя сознание, Валентин успел дернуть за кольцо парашюта.

Очнулся он в кузове едущего грузовика. Сильно трясло. Пиликала губная гармошка, слышалась немецкая речь. Пошевелил ногами. Ноги распухли, но двигались. Кожаный реглан расстегнут, пистолета и ремня нет. Провел рукой по гимнастерке. Карман, в котором были документы, расстегнут, но орден Красного Знамени, полученный еще за финскую войну, был на месте.

Савкин не раз потом старался представить себе результаты той штурмовки, которая круто перевернула всю его судьбу. Много позже А.А. Новиков так вспоминал об этом: «Через несколько часов в моих руках были снимки воздушных ударов по Сиверской и Гатчине. В Сиверской советские летчики уничтожили 53 вражеских самолета, а в Гатчине – 13. Замысел гитлеровцев был сорван. Вечером я поехал в Смольный. Жданов долго разглядывал снимки и, наконец, тихо сказал: «Надеюсь, Александр Александрович, что в праздники небо над Ленинградом будет тихое. Передайте летчикам наше общее спасибо – и от командования фронта, и от населения». И небо над Ленинградом в Октябрьские торжества было спокойным. Ночью 6 и 7 ноября над городом не гудели моторы вражеских бомбардировщиков, не рвались снаряды зенитных орудий, только неслышно покачивались аэростаты воздушного заграждения, да изредка доносился глуховатый рокот «ишачков». То несли свою ночную вахту летчики 26-го истребительного авиаполка» (Новиков А.А. В небе Ленинграда. – С. 225).

«Нет! И еще тысячу раз нет!» – Снова пронеслось в сознании Савкина, но он не бросил опять, как тогда, этих слов в лицо коменданту, а только отрицательно покачивал головой на все вопросы врагов. Все тело его ныло и стонало от утренних побоев. Он стоял, опустив плечи, сцепив руки за спиной.

На этот раз в комнате, не считая конвоира с равнодушным небритым лицом в сапогах с широкими голенищами, было всего три человека. Комендант, толстый немец с брезгливо опущенными уголками губ, старший переводчик Мюллер, юноша с тонкой торчащей из воротника мундира шеей, и он лейтенант Валентин Савкин, летчик 19-го киап.

«Сегодня уже 8 ноября 1941 года», – отметил он про себя. – «Прошло всего 48 часов...» – Пока он еще считал часы с того момента, как над железнодорожной станцией Гатчина вблизи его «мига» разорвался немецкий зенитный снаряд и – 24 часа с тех пор, как он очутился на окраине древнего Пскова в лагере военнопленных.

Несмотря на боль от побоев в лагере и от удара, который он получил, когда покидал самолет, все, что произошло с ним за последние двое суток, казалось ему совсем не реальным. Беспощадная реальность вторглась в сознание Савкина в образе толстого коменданта, который что-то сердито говорил переводчику Мюллеру. Тот перевел: «Господин комендант говорит, что вы еще пожалеете о своем упрямстве. Он переводит вас из барака во двор лагеря!» Комендант махнул рукой конвоиру и тот толкнул Савкина прикладом винтовки.
– Schnel!
Припадая на обе ноги, Савкин тяжело пошел из комнаты, а конвоир продолжал его подталкивать сзади винтовкой:
– Schnel! Schnel!

Савкин уже слышал от узников лагеря, что значит перевод из барака во двор. Это означало верную смерть или от холода, или от голода... Сухой колючий снег ударил в лицо. Он натянул летный шлем на голову и застегнул на подбородке ремешок, поднял воротник реглана.
– Hier! – равнодушным голосом сказал конвоир, в последний раз ударил его прикладом и ушел.

В животе у Савкина противно заурчало и он вспомнил про миску отвратительной баланды из мерзлой картошки. Это было все, что он ел за последние полутора суток, которые прошли с момента вылета с Комендантского аэродрома. Теперь, очутившись во дворе лагеря, он будет лишен и ее... В первый раз, находясь в лагере, он остался наедине с самим собой, и это помогло ему, наконец, осознать до конца все случившееся.

В подкрадывающихся сумерках он видел перед собой заснеженные холмики земли, над некоторыми из них проглядывались зыбкие стройки пара. Значит, под этими холмиками лежал кто-то живой. А под теми, где этих струек не было видно? Вот и ему предстоит здесь вырыть себе нору. И кто знает – сколько времени он сумеет протянуть в ней?

Савкин начал разгребать снег. Ближайший холмик зашевелился, и он увидел под запорошенной снегом шапкой большие глаза, потом рассмотрел худое заросшее лицо и услышал хриплый голос: «Друг! Пожевать бы... – и, не дожидаясь ответа, голос продолжал. – Не осилишь, друг, на новом месте... Посмотри, где «жмурик» лежит. Вытащи его, и на его место ложись. Так все новенькие делают... Землю ведь мороз схватил».

Могильный холод смерти в первый раз так отчетливо пахнул на него. Но вызвал не оцепенение. Нет! Он вызвал жажду деятельности. За считанные минуты у него сложилось что-то вроде предварительного плана действия. То, что называлось двором лагеря, представляло собой часть поля, огороженный несколькими рядами колючей проволоки. «Только бы протянуть здесь сутки, – думал Валентин, – завтра днем необходимо все высмотреть, выведать... Ведь недаром он считался одним из лучших воздушных разведчиков фронта. И он должен найти щель, чтобы ускользнуть отсюда. Должен! А если это не удастся? Все равно здесь смерть... Так уж лучше смерть в борьбе, чем в этой ледяной норе...»

Он выбрал холмик ближе всех расположенный к колючей проволоке, но подальше от сторожевой вышки и начал раскапывать его. Вытащил из обнажившейся ямы холодное, негнущееся тело в солдатской шинели и хлопчатобумажной пилотке, оттащил его в сторону, перевернул и оставил лежать лицом вниз. Пока он делал все это, согрелся и почувствовал, как с его лба на холодное тело безвестного солдата скатилось несколько капель пота.

В этот момент он услышал шаги за спиной и тихий голос окликнувший его: «Валентин Александрович!» Савкин вздрогнул. Он мог ожидать здесь всего чего угодно, но только не этого штатского обращения по имени и отчеству. Голос принадлежал переводчику Мюллеру. Тихо и взволнованно тот проговорил: «Валентин Александрович, выслушайте меня. И прошу мне верить!» Савкин с недоумением пожал плечами. Мюллер говорил быстро и сбивчиво, приглушая голос: «Да, я немец! Но в фашистскую армию я попал случайно. Мой родной дом под Ленинградом, в Володарке, на Волхонке… Там ведь много наших немцев жило. Я был комсомолец. Вы же знаете, как внезапно 13 сентября фашисты ворвались в Володарку и в Урицк... Отец, мать, соседи старики Шиманы, как обычно все уехали на работу в Ленинград, а я валялся дома с тяжелой ангиной. Днем к нам в дом пришли фашисты. Вы верьте, так все и было».

Савкин еще раз недоуменно пожал плечами: «Ну и что?» – «Так ведь я постараюсь помочь... Здесь во дворе никто не выживает. Послушайте, я все равно постарался бы. Смотрите!» – Он показал рукой. – «Там можно под проволоку подлезть. Двое это уже пытались сделать, но им не удалось, проволока была под током. А я только сейчас узнал, что трансформатор перегорел, и пока его будут ремонтировать, менять, все ограждение будет обесточено. Дождитесь глубокой ночи и попробуйте уйти. Вот... на дорогу».

Мюллер достал из глубокого кармана долгополой шинели полбуханки хлеба, плоскую консервную банку и сунул их Савкину. Молча Савкин взял их, еще ничего не решив. Но все, что говорил Мюллер, в какой-то степени совпадало с его собственными планами. Переводчик махнул рукой. «Верьте мне, Валентин Александрович! Когда вас сегодня обрабатывали, вы ведь слова не проронили... И я знаю, что вы не выдадите меня, что бы ни случилось. Верьте мне... И прощайте».

Мюллер ушел. Савкин задумался. Весь облик переводчика лагеря и все, что говорил он, располагало к нему. Валентин чувствовал, что Мюллеру можно верить. Да и другого выхода не было. Савкин быстро подполз к холмику, где находился тот, с кем он недавно разговаривал и позвал: «Друг! Друг...» Затормошил руками холодную, заснеженную землю. Нащупал шапку, провел по лицу рукой и отпрянул. Потом прижал еще раз свою руку к лицу того... Под рукой холодела уже успевшая остыть кожа лица.

Савкин стал шарить по другим холмикам, стараясь хоть где-то обнаружить зыбкое облачко пара, исходящего от дыхания. Но все было напрасно. В надвинувшейся темноте по двору прошла группа подвыпивших голосящих охранников. Савкин сначала притаился, потом забрался в свою яму и начал нагребать на себя ледяную землю. Его пробивала дрожь. Он старался унять ее. Пожевал хлеба. И опять остался наедине со своими мыслями. Томительно тянулись нестерпимые холодные минуты. Он забывался на мгновенье, грезил и снова приходил в себя. Недавнее прошлое, как на далеком экране снова и снова мелькало перед ним.

… Они поженились с Полиной в январскую стужу этого, сорок первого, года. Много лет они учились в Москве в одном классе. Потом расстались и встретились случайно через несколько лет. Валентин приехал в отпуск к родителям уже лейтенантом с новеньким, только что врученным в Ленинграде товарищем Шкирятовым, орденом Красного Знамени за участие в войне с белофинами. Эта встреча решила их судьбу. Сколько нового они открывали друг в друге весь счастливый медовый месяц, который растянулся у них на полгода – с января по июнь. После женитьбы Полина перевелась в Ленинградский университет, а перед самой войной уехала на каникулы к родителям в Москву. И все оборвалось. Все…

Примерно в два ночи Савкин выбрался из своей норы и подполз под первый ряд проволоки. Мюллер не обманул, все было так, как он сказал. Но колючая проволока почти касалась земли. Прямо перед ним что-то нащупывалось в темноте. Валентин понял, что это холмик земли, набранный теми, кто неудачно пытался сделать проход и бежать из лагеря. Он тоже стал рыть плоской консервной банкой, которую ему дал Мюллер. Банка глухо звякнула, ударившись о камень. Огромным усилием воли он попытался унять тяжело и тревожно стучащее сердце и заставить себя действовать осторожно, медленно. Наконец он сумел протащить под последним рядом проволоки свои ушибленные ноги.

Еще в лагере он сориентировался и сейчас пополз прямо на восток. Полз долго, пока хватило сил, потом пошел, прихрамывая, стараясь держаться параллельно шоссе, по которому часто проезжали автомашины… Валентин шел и шел, пробираясь в глубине леса между деревьями, через замерзшие речки и ручьи. Спал, забываясь ненадолго, в лощинах на еловых ветках. Отморозил себе щеки, нос, не гнулись кончики пальцев, растаял хлеб, опустела консервная банка. На четвертые сутки показались скупые огоньки Порхова. Значит, он прошел на восток к своим почти 80 километров. Городок необходимо было миновать, и он свернул стороной.

Деревушка вынырнула неожиданно, когда он натолкнулся на забор из редких, колючих не струганных еловых палок. Уже светало. Закурились трубы некоторых изб. Из одной выскочило несколько женщин по нужде. Они были одеты в какие-то кацавейки, перешитые из темно-серых немецких шинелей, на ногах у кого чуни из тряпок, у кого валяные опорки, на головах грязные платки.

Он постеснялся позвать сразу. Затаился. Потом, когда женщины направились к избе, позвал: «Гражданочки! Те сначала сгрудились, затараторили между собой, потом несмело подошли и заохали: «Соколик... Соколик». Они обступили его и ввели в кисло пахнущую избу, посадили на лавку. Суетились возле него, дали поесть хлеба, картошки.

«Питерские мы. – Говорила одна. – На «оборонке» летом под Лугой были, да вот к немцам и угодили. Издеваются ироды. «Ленинградскими матрешками» прозвали. На работы гоняют, обносились все, да и зимнего ничего нет. Другая, которая назвалась Клавдией, видимо старшая среди других, женщина с приятным лицом и большими на выкате глазами, опушенными длинными ресницами завздыхала: «Эх, соколики... Где же вы были, когда по дорогам нас немецкие «мессера» с воздуха мордовали. Сколько там наших бабенок осталось...» Если бы ни это, добрались бы мы до своего Питера. Да и вся душа по своим исстрадалась. Как они там? Ведь немцы разное говорят... Из больших глаз Клавдии покатились слезинки, она всхлипнула. «Как в Ленинграде?» – Савкин собрался с мыслями. – «Голодно. Склады разбомбили. А так ничего. Все держатся…»

«А вот, что немцы пишут». – Клавдия полезла куда-то под свои тряпки и вытащила помятую, видно побывавшую во многих руках, листовку. – «Это, как надо понимать? А? Она передала ее Савкину. Он прочитал: «После длительных уличных боев... ворвались... Остатки большевистских войск героически обороняются на Васильевском острове...» Дочитав до конца, он сказал женщинам: «Все это брехня! В город они ни на шаг не продвинулись».

В тепле его разморило. «У нас оставаться нельзя», – сказали женщины. «Полицаи рыщут. Нажрутся, напьются и к нам... Говорят: «За ленинградским мясом». Житья от них нет проклятых!» Они собрали ему переодеться: драное, из немецкого мышиного цвета сукна, пальто, подшитые в три слоя войлоком прохудившиеся на сгибах валенки и порты... Угостили немецкими сигаретами и дали в дорогу немного хлеба.

Под вечер он наскочил на хутор. Частокол, дом, скотный двор, поленица и стог сена на дворе. Выждал. Постучал. После большой паузы в сенях долго скрипели половицы. Открыла хозяйка с острыми боязливыми глазами. Хозяин хмурый, длинный и худой с небритыми щеками и расхлестанной бороденкой, выслушал молча. Показал на лавку, примкнутую к глухой стене пятистенки: «Что ж, ложись».

Почти пять суток усталости. Он отключился моментально, едва закинув больные и натруженные ноги на лавку, словно провалился в темноту. Сколько спал – не знал и не помнил. Очнулся от грубого тычка в живот. Сквозь тяжелые веки увидел круглую дырку дула карабина. В полутемной избе стояло четверо вооруженных людей. Одеты в черные гражданские пальто, с повязками на рукавах. На головах немецкие кепи с длинными козырьками.
Повели двое. Опять через ту деревню, где его приютили ленинградки. И надо же было так случиться, что полицаи завели его в ту же самую избу, где он прошлым утром переодевался, ел и курил. И сидел на той же самой лавке, пока полицаи о чем-то спорили с женщинами. «Предал тебя хуторянин за 25 пудов сена, – успела ему шепнуть Клавдия. – Теперь опять во Псков погонят».
Никто не может предсказать судьбу... Для Валентина Савкина это был первый побег и первая неудачная попытка достичь своих. А всего, скитаясь по лагерям военнопленных и лагерям смерти, он совершит пять побегов и после каждой попытки, будет не ближе, но все дальше и дальше от Родины. Только последний побег, уже после Победы, от английских союзников достигнет цели. Он пройдет всю Германию, на этот раз с запада на восток, прежде чем вновь начнет дышать воздухом своего Отечества.