Павел Богданов. Полк назывался "Маршальским"

14. Полковые легенды и байки


Сорок... Двадцать… Десять... На три губы! Такие возгласы раздавались обычно вокруг того, кто доставал портсигар или кисет и начинал крутить аппетитную самокрутку. Самокрутка в нашем полку, как впрочем, и во всех других, была во время войны чем-то вроде трубки мира американских индейцев, которую передавали друг другу. К тому же среди курящих всегда находились «принципиальные» противники крутить самокрутку своими руками. То ли дело, когда друг оставит докурить сорок или двадцать процентов. И шла цигарка по кругу. А вокруг дымка всегда начинал «закручиваться» полковой фольклор – легенды и байки…

За время войны полк несколько раз пополнялся летчиками из других воздушных армий и других частей, которые воевали на самых различных участках необъятного фронта, растянувшегося от Баренцового и до Черного моря. Летчики приходили в полк, и летчики уходили из полка. Поэтому «наши» полковые легенды и байки часто удивительным образом переплетались с «чужими» и, вскоре этот сплав единодушно признавался «своим»…

В полку был некий стержень, вокруг которого постоянно вращались все новости, обычно служившие «пищей» для многих легенд и баек. Если летчик-истребитель почти всегда был привязан к базовому аэродрому, то для полкового летчика-связника Константина Дашина едва ли существовал такой аэродром или посадочная площадка во всей аэродромной сети воздушной армии, на которую он не приземлял свой шустрый У-2 или легкий транспортный самолетик Як-6, ласково прозванный «дугласенком». Изо дня в день он что-то перевозил, кого-то перебрасывал, и редкая вынужденная посадка или другое летное происшествие обходилось без его помощи. Кто же лучше его мог рассказать: «Что? Где? Когда?»

А еще Константина любили за то, что он привозил почту! Долгие месяцы и годы для большинства фронтовиков эта была единственная нить, связывающая их с родными, любимыми и близкими. Широкое с крупным носом-картошкой лицо Кости расплывалось в улыбке, когда он вручал счастливцам долгожданные треугольники, и становилось смущенно-виноватым, когда в ответ на протянутые руки приходилось отрицательно покачивать головой. Письма фронтовые… Огромная поэма, сложенная из миллионов бумажных треугольников со штампами «просмотрено военной цензурой», читанная и перечитанная современниками, но почти совсем не прочитанная потомками. Поэма, в которой любовь и ненависть, тоска и нежность, и мучительная боль ожидания были поистине шекспировского накала.

Душой общества в последние месяцы войны в кругу летного состава почти всегда был Иван Иванович Щербаков, буквально начиненный самыми удивительными историями. С одинаковым мастерством он рассказывал похожие на анекдоты случаи, вроде того, как летчик с техником при осмотре полученного по ленд-лизу американского самолета перепутали переговорный аппарат с писсуаром (на наших самолетах в то время такого комфорта не полагалось!), и самые интересные подробности из жизни известных и неизвестных летчиков. Старый авиационный конструктор, Иван Щербаков, казалось, знал в авиации всех и все. Через его руки прошли сотни курсантов и в числе его воспитанников были и Герои Советского Союза, и полковники, и генералы. Вырвавшись в боевой полк к концу 1943 года, он сумел доказать, что и сам «не лыком шит».

К своей цели Иван Щербаков шел напролом и постоянно попадал в самые рискованные ситуации, из которых, однако, всегда благополучно выпутывался. В конце войны он стал командиром эскадрильи, и ему было присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Ко всему прочему Иван Щербаков был немного глуховат. На чужие реплики обращал мало внимания, и переговорить его было невозможно. Но кроме выдающейся общительности была у него вторая страсть. Любил он организовать «пульку» – был заядлым проферансистом. И только тогда, когда ему удавалось усадить кого-нибудь вокруг магического расчерченного квадрата, его место главного рассказчика полка занимал кто-то другой.

Очень часто в центре внимания оказывался веселый осетин Александр Караев, прошедший огонь, воду, штрафные батальоны и чертовы зубы. Ему тоже было что рассказать. И войну он тоже закончил Героем Советского Союза. И «трубным гласом» вторили рассказчикам смех и реплики любителя острого словца и лучшего разведчика штурмана полка майора Владимира Шебеко.

В составе первого полка советских асов, которым командовал Герой Советского Союза майор Иван Клещев, в небе Сталинграда зарекомендовал себя бесстрашным воздушным бойцом чем-то сильно напоминавший мушкетера красавец-капитан Герой Советского Союза Андрей Баклан. Он был первым, кто связал узами дружбы наш полк со славным 32-м гвардейским Виленским авиаполком. Так же эффектно, как и в дерзком воздушном бою, Андрей Баклан обычно выступал и в роли рассказчика в тесном дружеском кругу.

Высокий блондин капитан Тараканов не выглядел столь эффектно, как капитан Баклан, и манера держаться у него была иная – он предпочитал оставаться в тени. Но к его негромкому голосу прислушивались все. Он был ветераном сразу двух родственных полков – нашего и 9-го гвардейского авиаполка. Верный соратник нашего Бати Льва Шестакова, он с первых дней войны сражался в огненном кольце осажденной Одессы. Сложна была его летная судьба, но Михаил Тараканов, несмотря на многочисленные ранения, полученные в боях, всегда снова возвращался в строй.

И, конечно, неизменным рассказчиком в кругу однополчан всегда был «Старик» – майор Титаренко. Летчик-ветеран, он с самого первого дня формирования полка прошел многие должности и закончил войну начальником воздушно-стрелковой службы или, как в шутку называли эту должность, начальником «огня и дыма». К концу войны из всех летчиков-ветеранов 19-го Краснознаменного авиационного истребительного полка, встретивших ее 22 июня 41 года в небе Ленинграда, Титаренко в полку остался один, за что и получил еще одно прозвище – «Один процент», тот неизменный процент, который связывал воедино в полку все: заповеди, традиции, обычаи, воспоминания и вкусы... Всегда энергичный и доброжелательный, с мягкой, иногда какой-то немного виноватой улыбкой и хитрым прищуром карих глаз, совсем не старый «Старик», как нельзя более подходил к роли «мостика» между поколениями авиаторов нашего полка.

Естественно, роль молодых летчиков-ведомых в создании полкового фольклора была скромнее, чем роль «стариков». Но все боевые дела творились парами. И если говорили про Руденко, то подразумевалось, что вместе с ним был и Миша Стрельников по прозвищу «Копченый». Когда вспоминали Михаила Тараканова, то совершенно ясно было, что в последних боях прикрывал его один из самых молодых ведомых полка севастополец Толя Плиткин, которого все любовно называли «Салагой». Рядом с Андреем Бакланом всегда находился его ведомый Дима Нечаев, воспитатель нашей любимицы медведицы Зорьки. Неразлучно следовал во всех воздушных приключениях за самым старым летчиком полка, тридцатилетним Федором Геращенко, под стать ему самый старый ведомый в полку, двадцативосьмилетний никогда неунывающий Дмитрий Родионов. Так уж повелось, что на земле и в воздухе, как нитка с иголкой не разлучались: Азаров с Громовым, Александрюк с Васько, Караев с Алексеевым, Петров с Шараповым, Громаковский с Богдановым, Жора Мирнов с Ваней Хлопцевым...

В этом своеобразном летном «клубе» рассказывались и обсуждались самые необыкновенные истории, такие, что даже при избытке фантазий, не всегда придумаешь. Однако война, в которой с обеих сторон участвовали тысячи и тысячи самолетов, очень часто размывала границы между мыслимым – возможным и совсем необычным – чудесным. Эта тема «О чудесах в авиации» как бы вобрала в себя самые красочные и увлекательные легенды и байки.

Вот одна из них – о чудесном спасении летчика на войне. Ее рассказывали, подправляя друг друга, сразу два рассказчика. Замкомэска 2-й эскадрильи старший лейтенант Караев, воевавший на Калининском фронте, где все это произошло, с ноября 1941 года в составе 5-го гвардейского авиаполка, а комэск 3-й эскадрильи Андрей Баклан, который сражался там же в составе 32-го гиап зимой 1942-1943 годов.

Группа наших бомбардировщиков Ил-4 после удара по цели возвращалась на аэродром на большой высоте. Вблизи от линии фронта их настигли фашистские истребители. Завязался воздушный бой. На самолете ведущего группы первыми же очередями были убиты стрелки. Видно подвело их зрение от кислородной недостаточности, так часто бывало, когда на большой высоте, даже с кислородной маской, терялся из поля зрения летящий вблизи самолет.

Загорелся правый мотор. Самолет начал падать. Летчик приказал штурману прыгать. Преодолевая охватившую его слабость, когда он сорвал кислородную маску, штурман выпрыгнул из горящего самолета на высоте около семи тысяч метров. Рука сама ухватилась за вытяжное кольцо парашюта, но он сдержал себя и не дернул сразу за это кольцо. Истребители противника были совсем близко.

Штурман летел, кувыркаясь, в затяжном прыжке. Сквозь свист падения было слышно, как удалялись, завывая моторами, немецкие истребители. Переворачивалась то сверху, то снизу белая холодная земля. И когда она стала угрожающе надвигаться, только тогда он разрешил себе дернуть за кольцо, но в ответ ничего не последовало. Ни рывка при раскрытии парашюта, которого он ожидал, сжавшись и напрягаясь всем телом, ни хлопка наполненного воздухом купола. Он понял – произошло не поправимое. В его распоряжении остались считанные секунды. Не было целых мыслей. Какие-то отрывки виденного и пережитого. Он стал быстро шарить руками по лямкам и ранцу парашюта, дергал их. Что-то заело... В этот момент произошел удар, сознание померкло. Его куда-то понесло, потянуло и выкинуло на хрустнувший снежный наст. Странно. Он лежал, ничего не понимая: где он, что с ним? Вначале и боли никакой не было. Солнце слепило глаза. Он пошевелил ногами, потом руками. Целы! Приподнявшись, отстегнул лямки ненужного парашюта. Стало холодно. Подумав, он снял унты и стал вытряхивать набившийся в них снег.

Потом ему не верили. Послали к месту его падения людей. Выяснили. Парашют не раскрылся потому, что пулей был перебит вытяжной тросик. А сам он угодил на ровный крутой склон набитого снегом глубокого оврага. Плотный снег смягчил страшный удар. Как на санях ногами вперед, он описал плавную дугу по стенкам оврага, и ослабленная сила выкинула его на другую сторону.

Кто-то вспомнил, что об этом писали в газетах. Вспомнили и фамилию штурмана, редкая у него была фамилия – Чиссов. Газета «Красная Звезда» с этой заметкой отыскалась в подшивке нашего комиссара полка Петра Асеева. Она была озаглавлена сенсационно: «Небывалый случай в истории авиации – прыжок без парашюта с высоты 7000 метров!»

Была еще одна полковая легенда, родившаяся из были. Об этом тоже писали в газетах. Самый невероятный воздушный бой произошел в начале лета 1943 года на южном фланге советско-германского фронта на черноморском побережье Кавказа возле небольшого городка Туапсе. Рассказал об этом воздушном бое Николай Руденко, начинавший свою боевую службу на Северном Кавказе. Фамилия нашего летчика не сохранилась в памяти, зато сохранилось прозвище – «Шплинт». Был он невысокого росточка и летал на связном самолетике У-2. У друзей были основания подшучивать над ним. И вот…

Самолетик скользил низко над морем и незаметно отдалился от берега немного дальше, чем всегда. А это расстояние было точно рассчитано и определялось тем временем, которое необходимо для того, чтобы шмыгнуть в ближайшее ущелье, заметив пару патрулирующих «мессершмиттов». И вдруг, словно электрический разряд передернул в кабине маленькую фигурку «Шплинта». Он резко бросил свой самолет в сторону от прорезавшей пространство огненной трассы. Оглянувшись, увидел, как взмыл за его спиной серый силуэт с черными крестами на крыльях. Второй «мессершмитт» кружил высоко над морем. На мгновенье «Шплинт» представил себе, как через несколько минут после бесплодных уверток вспыхнет словно спичка его деревянный У-2, и на сомкнувшихся волнах останется только маслянистое пятно.

«Мессершмитт» развернулся и стал приближаться со стороны берега. «Шплинт» рванул ручку управления, и его самолет заметался низко над водой. От предчувствия страшного и неизбежного момента ему показалось, что его сердце кто-то сжал сильной и холодной рукой. Но вырастающий с каждой секундой фашистский истребитель не стрелял... Он увидел его совсем близко. Желтое кольцо на фюзеляже, большой черный крест и за фонарем кабины блеснули поднятые на лоб очки немецкого летчика. Он делал какие-то знаки рукой возле горла, и «Шплинт» вдруг понял, что пользуясь полной беззащитностью своей жертвы, фашист издевается над ним, играет как кошка с мышью, прежде чем выпустить свои когти. «Шплинта» охватила жгучая злость. «И этот проклятый «фриц» шутить задумал!» – Бросилось ему в голову. Путаясь в длинных ремешках кобуры, он все же сумел выхватить пистолет и без задержки, почти в упор, выпустил в немца всю обойму.

И свершилось почти невероятное! «Мессершмитт» рванул вверх, перевернулся кверху брюхом и врезался в прибрежные скалы, веером разметав свои обломки. Это случилось на траверсе Туапсе. Когда верхний фашистский истребитель опомнился и заметался, ища неожиданного противника, «Шплинт» брил уже верхушки деревьев в ближайшем ущелье за мысом Кадош.

Мы все были свидетелями, и не одного, чудесного спасения летчиков своего родного полка... Дело было ранней весной 1944 года на 1-м Украинском фронте. Заместитель командира 1-й эскадрилий капитан Тараканов, подбитый в воздушном бою, садился с убранными шасси на фюзеляж или, как любят говорить летчики – «на брюхо», и его ястребок перевернулся. И угодило же его приземлиться в таком пустынном месте, что целых пять дней к его перевернутому самолету не подошла ни одна живая душа. А он прижатый так, что и пошевелиться было невозможно, все это время без единой маковой росинки во рту в буквальном смысле простоял на голове. Когда его нашли и вытащили из самолета, Тараканов хотя и был в сознании, но двигаться не мог. Только через сутки, будучи уже в своем полку, он поднялся на ноги и стал ковылять с палочкой.

И уговорам нашего полкового врача Шалвы Капанадзе отправиться в госпиталь он не поддался. А через неделю Тараканов добился разрешения летать. Только с ногой у него долго было плохо. Отморозил он ее во время своего «плена», и потом до самого конца войны ходил в одном сапоге, а на другой, больной ноге, носил меховой унт. Таким он и запечатлен на фотографии в День Победы на немецком аэродроме Шеневальде на правом фланге своей 1-й эскадрилий.

Летом 1945 года западнее Берлина возле аэродрома Шеневальде в пестрой толпе немецких беженцев, вчерашних узников концлагерей и освобожденных военнопленных, иностранных рабочих, согнанных в Германию со всех концов Европы, совсем неожиданно объявился Аркадий Шарапов. Его сбили еще в октябре 1944 года, когда группа под командованием майора Кожедуба вылетела на 3-й Прибалтийский фронт, где в то время активизировали свои действия немецкие асы. В одном из вылетов в район Риги, когда Шарапов вылетел ведомым Кожедуба, его самолет был подбит зенитной артиллерией. Чего только не пришлось пережить Аркадию... Плен… Позже он скажет: «В плену был, но в плен не сдавался. Так уж получилось». Лагерь для военнопленных. Побег! Был пойман и брошен в фашистский концлагерь. С гноящимися ранами попал в тюремный госпиталь…

Курляндская группировка, около 30 фашистских дивизий, была блокирована и прижата к морю. Для сообщения с Германией оставались только морской и воздушный пути, которые контролировались советским военно-морским флотом и авиацией. Однако фашистским кораблям и самолетам удавалось прорываться с боеприпасами и продовольствием к блокированной группировке. Обратными рейсами вывозились больные и раненые. Трудно было понять, на что двигало немцами, когда на одно из судов они поместили группу военнопленных летчиков, в которую попал и Шарапов. Но вполне можно было понять раздвоение чувств, которое охватывало советских летчиков в те моменты, когда транспорт в пути подвергался торпедным и бомбовым атакам советской авиации, когда по советским самолетам с транспорта стреляли зенитки и когда фашистские истребители завязали с советскими самолетами воздушный бой… Тому судну повезло. Оно дошло до берегов Померании. Шарапов опять попал в концлагерь, из которого его вырвала только Победа. А потом были пьянящие дни последней военной весны и совсем неожиданные объятия своих друзей. Снова был полк...

Да, выжили тогда и Геращенко, и Родионов, и Шарапов, и Тараканов, так же, как и тысячи других знакомых и незнакомых товарищей только потому, что в трудную минуту на помощь приходили добрые и хорошие люди, которых несравнимо больше на земле, чем людей злых и плохих!

В полковых легендах и байках, как в калейдоскопе, поворачивались и отражались все случаи фронтовой жизни. Но как-то само собой получалось, то ли от неприязни к высоким словам из-за частого их употребления, то ли оттого, что величие происходящего узнается и осознается значительно позднее, чаще в поле зрения полковых острословов, творящим легенды, попадали дела и случаи скорее прозаические, чем героические.

Всегда острой болью сжимали сердца рассказы о первых боях на нашей западной границе, подробности первых дней войны. О подвиге защитников Брестской крепости и о первых воздушных таранах в первый же день войны, тогда не было еще известно. Конечно, полковые стратеги прикидывали порой, как бы сложились события на фронте, если бы наша армия встретила фашистов в готовности №1 и как далеко при этом зашли бы немцы…

Но не проходящую на всю жизнь горечь вызывали неторопливые рассказы скупого на слова Николая Савина, который говорил негромким голосом: «Всю ночь на брестском аэродроме было слышно, как всего в нескольких километрах, по ту сторону Западного Буга на аэродроме Тересполь немцы пробовали и прогревали моторы, готовились к чему-то. А на брестском аэродроме в готовности №1 было только одно дежурное звено из трех истребителей «чайка». На некоторых машинах вооружение вообще было снято – для чистки... И когда по красной ракете взлетало это дежурное звено, в бледном предрассветном небе было полно фашистских самолетов. И в считанные мгновенья на границе нашего аэродрома ярко запылали два костра.

Савин рассказывал и о том, как рьяно выполнялся приказ, который гласил «Не оставлять противнику ни килограмма хлеба, ни литра горючего… Все ценное имущество, которое не может быть вывезено должно безусловно уничтожаться». Интенданты жгли на вещевых складах обмундирование, в том числе тысячи кожаных летных пальто-регланов, которые должны были защищать от огня летчиков, коль случится такая беда в воздушном бою. Плохо горела кожа, приходилось поливать ее бензином. Незадолго перед войной в целях экономии кожаные регланы были изъяты из обязательного летного обмундирования. Многие летчики мечтали иметь их. Раздавались голоса, что нужно раздать регланы летному составу, но их продолжали сжигать...

Вскоре после того, как схлынуло пьянящее чувство первых дней Победы, полк перебазировался на подмосковный аэродром Теплый Стан, где до войны размещался один из многочисленных аэроклубов Осоавиахима. И откуда летали боевые летчики в дни обороны Москвы. И прежде чем приступить к мирной учебе и тренировкам, к выполнению специальных заданий командования ВВС – войсковым испытаниям новой авиационной техники, групповому пилотажу к воздушным парадам – в полку наступила своеобразная пауза. Однополчане разъезжались по отпускам. Холостяки из отпусков возвращались обычно «женатиками».

Несколько раз приезжал в Теплый Стан к своему закадычному другу Васе Мурашову летчик необычной судьбы – человек из легенды Алексей Маресьев, тот самый, что послужил для писателя Бориса Полевого прообразом героя «Повести о настоящем человеке». Чернявый, веселый он любил посидеть с другом на скамеечке возле барака, где стали жить семейные летчики. Постукивал он своей тросточкой по протезам, балагурил и перебрасывался шутками с женами летчиков.

Все знали, как раненный в воздушном бою, на подбитом ястребке он приземлился в тылу у врага и 18 суток ползком по снегу пробирался к линии фронта. А потом после тяжелой ампутации, лишившись голеней обеих ног, Алексей Маресьев нашел в себе силы вернуться в истребительную авиацию и сбил в последующих воздушных боях с фашистами еще 7 вражеских самолетов, доведя общий счет своих побед до 11. А позже на аэродроме Теплый Стан происходили все воздушные съемки фильма, который снимался по повести Бориса Полевого. Самолеты в воздухе пилотировали летчики полка. Вот тогда однополчане и познакомились с артистом, который играл в картине Алексея Маресьева. Они были не похожи… Но Павел Кадочников сумел убедить в реальности своего героя – настоящего советского человека, советского летчика.

В Теплом Стане происходили кадровые изменения. Кто-то уходил из полка, а в полк приходили новые люди. К этому периоду относится первая послевоенная байка, героем которой оказался наш начальник штаба подполковник Яков Петрович Топтыгин, который ко всем своим высоким качествам обладал еще и хорошим чувством юмора. Яков Петрович был один из первых, кто получил новое назначение. Ему предстояло работать в одном из отделов Главного управления Военно-воздушных сил Советской Армии. Пришел он на новое место службы в первый день пораньше, оформил пропуск и ровно в назначенный час, секунда в секунду, представился генералу – начальнику отдела. Генерал, еще раз ознакомившись с его послужным списком, подумал и дал ему первую работу – подготовить справку для начальника штаба ВВС.

Яков Петрович, как в подобных случаях делал и раньше, запасся необходимыми материалами и оперативно без обеда, ограничившись стаканом чая с бутербродом, к вечеру работу закончил и понес ее своему начальнику. К великому изумлению Топтыгина, генерал замахал на него руками и стал отчитывать: «Что вы, что вы! Не ожидал я, что вы, товарищ полковник, так несерьезно отнесетесь к такому важному заданию. Когда так «скоро робят, то, как известно, слепых родят!» Генерал перевел дух и продолжил: «Я и смотреть не хочу, что вы тут написали. Идите, изучите вопрос как следует, и переделайте все сначала!» И, не раскрывая папку с документами, вернул ее Топтыгину.

Пошел Яков Петрович в отдел, сел за стол, подумал-подумал да и забросил злосчастную папку в пустой ящик стола. Несколько дней он слонялся, знакомясь, по многочисленным этажам и коридорам здания на Большой Пироговской улице, где размещалось Главное управление ВВС. Набрел на библиотеку и стал просиживать в ней, читая военно-историческую литературу, до которой был большой охотник. Наверстывал упущенное за годы войны. Потом, решив, что прошло достаточно времени, он опять предстал перед своим начальником: «Вот, все переделал, как вы приказали!» – И Топтыгин протянул генералу не раскрытую до сих пор папку. Генерал посмотрел на документ через очки сначала с интересом, а потом, перелистывая и вникая в суть написанного, и с удовлетворением. «Ну вот, – сказал он, – сразу видно, что поработали, как следует. Отменно, весьма! Прошу вас, товарищ полковник, учесть это и на будущее!»


В 19-й Краснознаменный истребительный авиаполк старший лейтенант Николай Савин прибыл летом 1943 года. На груди у него поблескивал орден Ленина, которого он был удостоен, как мы узнали лишь после войны, за спасение в бою своего командира, прикрыв его от пулеметно-пушечной очереди… Савин встретил войну в первые ее минуты на западной границе СССР. С каждым днем боев редели ряды воздушных бойцов полка. И почти каждый день приходилось перелетать на другие полевые аэродромы – все дальше на восток. Его сбили в неравном воздушном бою (пара «чаек» против шестерки «мессеров») над лесом в районе Гомеля. Он выпрыгнул с парашютом и приземлился в расположении немецко-фашистских войск. Обожженный, пробираясь на восток через лес, он столкнулся с небольшой группой красноармейцев, с которыми вышел к своим…

В День Победы в строю летного состава полка был только один летчик, который встретил войну на рассвете 22 июня 1941 года на западной границе нашей страны, а закончил ее – под Берлином на немецком аэродроме Шеневальде. Этим летчиком был заместитель командира 3-й эскадрильи капитан Николай Савин.

И надо же было случиться так, что жизнь этого человека трагически оборвалась всего в нескольких сотнях метров от родного дома. Был душный вечер августа победного 1945 года. За накрытым столом в своей московской квартире сидели отец и мать Николая Савина, все родные и близкие. Они ждали его в тот вечер. Родные знали, что полк, в котором служил Николай, только что перебазировался из далекого Берлина на подмосковный аэродром Теплый Стан. Коля утром позвонил и пообещал приехать вечером. Но родители не дождались своего сына в тот вечер… На перекрестке его сбил шофер-лихач и сам трусливо скрылся. От родного дома его отделяло только два квартала. Колю нашли утром. Он был мертв. Так не стало среди нас этого высокого с мужественным лицом человека – жизнерадостного и скромного, заядлого мотоциклиста и прекрасного летчика.

Он прибыл в полк на аэродроме Теплый Стан на заре реактивной авиации. Длинный и худой лейтенант Уницкий с одиноко поблескивавшим серебром орденом Отечественной войны 2-й степени. На верхней губе у него чуть темнел юношеский пушок. Но летчиком он уже был опытным. В Центре переучивания летного состава он был инструктором на реактивных самолетах. А в полк лейтенант Уницкий почему-то притащил за собой странную кличку «Герострат».

Во время службы в Центре переучивания в одном из полетов летчик-инструктор Михаил Уницкий на реактивном истребителе Як-15 стал «крутить» петли, бочки, иммельманы над самым центром аэродрома, после чего пошел на посадку и «притер» свой самолет у посадочного «Т» на три точки. Сделал он это не вдруг, а потренировавшись в сторонке от посторонних глаз. Но это было нарушением строгой инструкции, и начальник Центра грубоватый и скорый на расправу полковник Акуленко не стал долго раздумывать – Уницкого от полетов отстранил и направил его с соответствующим рапортом в распоряжение командующего ВВС Московского военного округа. В штабе ВВС округа лейтенант Уницкий попал к одному из заместителей командующего. Генерал прочитал рапорт и стал распекать лейтенанта: «Угробиться захотел?! И машину угробить? Или прославиться захотел… как Геростат?»

Уницкий не растерялся и ответил: «Во-первых, того грека, который сжег храм Артемиды в Эфесе, звали не Геростатом, а Геростратом. А во-вторых, не угробиться я хочу, а летать как истребитель!» Вот так и прилипла к Михаилу Уницкому эта удивительная кличка. А через некоторое время летчик Уницкий был переведен во вновь сформированный 234-й истребительный авиаполк и долго летал в Кубинке. Он участвовал во многих воздушных парадах, в показах и войсковых испытаниях новой авиационной техники, в почетных воздушных эскортах высоких зарубежных гостей…