"Скрытая биография"

   Главная >> Люди в авиации >> Б.В.Веселовский "Скрытая биография" >> 2.1. В плену

 

Б.В.Веселовский

Скрытая биография

ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ

1. В плену

Очевидно, парашют раскрылся почти в момент приземления. Какое-то время я был без сознания. Когда очнулся, почувствовал тяжесть на коленях и увидел сидящего на мне верхом немецкого солдата. Он расстегивал на мне карабины парашюта, рядом на корточках сидел второй немец. Он держал в руках мой ремень, на котором висела кобура с пистолетом. Неподалеку что-то горело, слышалась артиллерийская стрельба, пулеметные очереди.
Вцепившись в ворот моего комбинезона, немцы втянули меня на дно траншеи. Глубокая тоска и досада охватили меня. На моем счету было семь сбитых стервятников. Этого явно недостаточно. Ведь сколько отнято жизней моих товарищей! Сколько погибло нашего люду: детей, матерей, жен! Тут же резанула другая мысль — будут допросы, пытки. Как я все это перенесу и что отвечать на вопросы немцев?
В левом кармане гимнастерки лежал партийный билет, рядом привинчен орден Красного Знамени. «Хорош гусь попался!» — подумают фрицы.
Тем временем солдаты поставили меня на ноги и, толкая в спину, повели по траншее в землянку. Пахнуло душным теплом — помещение было битком набито солдатами, отдавало спиртным перегаром.
Увидев меня, несколько солдат подбежали вплотную с криком:
— Рус! Рус флигер! Гут! Гут!
В мгновение разлетелась молния комбинезона, и несколько рук потянулось к моему ордену. Потом меня протолкнули в соседнюю дверь. Я оказался в просторном помещении. Удивила меблировка: большое зеркало, полочки, шкаф, мягкие кресла и большой канцелярский стол. Над ним висел большой портрет Гитлера. На столе — письменный прибор, книги, телефон, графин с водой. На стуле висел серый френч с генеральскими погонами и нагрудными крестами. Комната освещалась люстрой. Странно было видеть такой комфорт на линии фронта.
С противоположной стороны открылась дверь, вошел высокий преклонного возраста лысоватый человек в нижней рубашке.
Солдат отдал ему рапорт, указав рукой на меня. Генерал, не торопясь, накинул френч и сел в кресло у стола. Лицо его, худое и бледное, выражало усталость. Он распорядился, солдаты меня обыскали и выложили на стол содержимое моих карманов: письма, блокнот, вещевую книжку, партбилет. Мое сердце заколотилось.
Генерал рассматривал внимательно каждую бумажку. Затем он достал большой конверт, вложил туда вещевую книжку, еще что-то и передал автоматчику, отдав какое-то распоряжение.
— Яволь! — стукнув каблуками, ответил солдат. Затем генерал отодвинул рукой оставшуюся кучку бумаг, среди которых лежал партбилет, и на ломаном русском языке сказал:
— Это ви может взять!
Я быстро растолкал все по карманам. Сильно искажая русские слова, генерал начал меня расспрашивать.
Придумав легенду, я отвечал, что я летчик-истребитель, было нас восемь, сюда прилетаем из Москвы, садимся в Выползово (этот аэродром немцы знали еще с мирного времени), потом улетаем обратно в Москву, никаких других здешних аэродромов не знаю.
— Ви коммунистиш?
— Нихт, — ответил я. s
Генерал не поверил, сказал, что все советские летчики — коммунисты.
«Партбилет надо уничтожить», — решил я.
Когда генерал распорядился увести меня, я сказал, что мне нужно в туалет. Генерал отдал распоряжение конвоирам.
Когда меня вели по траншее, выложенной тесинами белых березок, были слышны недалекие разрывы снарядов и трескотня пулеметов. В стороне, в тупике отвода траншеи, стояла «скворешня».
Солдат толкнул меня, указав на будку:
— Шнель!
В уборной я достал из кармана партбилет, разорвал его на мелкие клочки и бросил в яму. От сердца отлегло.
По неизвестной причине немцы какое-то время не вывозили меня из прифронтовой зоны. Лежа на сене в небольшой землянке, я прислушивался к ночному бою, надеялся, что, может быть, наши потеснят немцев, ворвутся в их траншеи и освободят меня, но этого не случилось.
Через сутки меня отвезли в Старую Руссу, откуда на штабной машине привезли в деревню Тулебля, где был немецкий аэродром. Здесь разместили в небольшой комнатушке, где стояли деревянный столик и табурет. Охраняли меня два автоматчика. Вскоре они принесли обед: вкусный мясной суп, мясо с жареным картофелем и гречневой кашей, компот из персиков. Вошедший
офицер пояснил на русском языке, что такими обедами кормят немецких летчиков.
Вечером меня привели в большое помещение, где на скамейках расположились летчики. Перед ними — длинный, накрытый темной скатертью стол. За него усадили меня. Рядом сел офицер, говоривший по-русски. Внесли поднос с графином и стаканом. Предложили попить. Справа стояла трибунка, обитая коричневым бархатом. За ней находился генерал — красивый брюнет средних лет с несколькими крестами на груди.
Генерал обратился к летчикам, а офицер перевел мне его слова. На этом собрании мне предлагалось отвечать на все интересующие генерала и летчиков вопросы. Как я понял, передо мной сидели асы прославленной немецкой группы имени Вольфрама фон Рихтгофена — известного немецкого летчика и военачальника.
Сначала спрашивали, как звать, сколько лет, женат ли, какое образование. Потом посыпались профессиональные вопросы: с какого времени воюю, сбивал ли немецкие самолеты?
— Да, сбивал! Семь ваших самолетов!
Генерал спросил, когда и где именно я одержал последние победы. Я назвал день, когда погиб Коля Трещин и была сбита четверка «мессеров» над нашим аэродромом. Генерал поинтересовался судьбой сбитых летчиков, видел ли их я.
- Да, видел! — ответил я и добавил, что жизни сбитых летчиков ничего не угрожает.
— Хотите видеть летчика, который вас сбил?
— Желательно.
— Обер-лейтенант Штотц! — скомандовал генерал. Из дальнего ряда поднялся, щелкнув каблуками, улыбающийся лет тридцати летчик. На его груди висело несколько крестов.
— Знаете, какой вы у него по счету? Вы у него сто сорок третий!
Переводчик переводил слова генерала.
- Передайте генералу, что он сбил меня не в воздушном бою, а подкравшись внезапно, «из-за угла».
Генерал пояснил:
— В нашу группу зачисляются летчики, имеющие не менее ста сбитых самолетов! Здесь мы сбиваем по тридцать русских самолетов ежедневно!
Я попросил перевести, что, если бы это было так, давно уже перестала бы существовать наша авиация.
Один из летчиков сказал, что русские допускают в боях много ошибок — стреляют с большой дистанции, пытаются вести бой на вертикали, не используют меньший радиус виража американских машин. Чем это объяснить?
— Внезапным ударом по аэродромам 22 июня 1941 года вам удалось вывести из строя не только нашу авиацию, но и многих опытных летчиков. Сейчас в небе действует в основном молодежь. Молодые летчики допускают много ошибок, но опыт — дело наживное. Скоро вы это почувствуете! — ответил я.
— Как ваши летчики оценивают наш «мессершмитт»?
— Наши летчики очень хорошо отзываются об этой машине. Думаю, если бы у нас была на вооружении такая машина, вы, здесь сидящие, давно были бы в таком положении, в каком нахожусь я!
Мой ответ не понравился присутствовавшим. «Будь что будет!» — думал я и продолжал дерзить.
— Что у вас думают: когда война кончится? — спросил генерал.
— У нас думают: когда вас всех перебьем, тогда и война кончится!
Едва переводчик перевел мои слова, как шум прошел по рядам. В это время вошел штабной офицер с кипой большого размера фотографий. Мне предложили отложить фотографии летчиков, сбитых нами, которых я видел.
Воцарилась тишина. Все следили за моими руками. Вот я отложил в сторону одну, другую, третью.
— Гут! — изрек генерал. Он махнул рукой и вышел.
Так закончилась «пресс-конференция», длившаяся часа три. Меня увели, а скоро под конвоем двух солдат повезли в немецкий тыл, в Ригу.
Здесь, в центре города, неподалеку от сквера и пруда, в небольшом одноэтажном доме, меня заключили в одиночную камеру. Ее стены были исцарапаны фамилиями побывавших здесь ранее узников. Среди них фамилии: Банщиков Евгений, Шулежко Евгений — это летчики нашего полка, которых мы считали погибшими.
Я вынашивал мысль о побеге. Каждый день два автоматчика водили меня на допрос в большое серое здание, у входа которого свисали два флага со свастикой. Это была особая комендатура штаба ВВС. Допрашивающий офицер был груб. Мои ответы его не удовлетворяли. Коверкая русские слова, озлобленный, он пронзительно кричал, брызгал слюной и тянулся рукой к кобуре пистолета. Его интересовало, какими радиоприборами оснащены американские истребители, на которых мы воевали. Он не верил, что не было у нас никаких особых приборов, грозил таким допросом, где я буду говорить правду.
На стене кабинета висела огромная карта крупного масштаба. Бросая украдкой на нее взгляд, я заметил синие линии, тянувшиеся от Риги в глубь нашей территории. Они совпадали с маршрутами самолетов-разведчиков, которых мы перехватывали в зоне железной дороги Череповец—Тихвин—Волхов—Ленинград. Я представил, что бы со мной сделала эта штабная разведка, если б знала, что перед ними один из тех, кто уничтожал столь дорогие для них, специально подготовленные экипажи и машины.
Дней десять держали меня в одиночной камере. Думая о побеге, я старался сохранить «форму»: прыгал, приседал, отжимался руками, много ходил по камере, не давая расслабляться организму.
Вскоре меня перевели в концлагерь под Ригой, где находились военнопленные разных родов войск. Давно уже у меня отобрали летную одежду — облачение состояло из какой-то рванины. Все узники носили разноцветное тряпье, многие страдали от запущенных, загнивающих ран...
В апреле 1943 года меня вывезли из этого лагеря, и я с двумя конвоирами оказался на улицах города Лётцен в Восточной Пруссии. Меня подвели к высокой белой кирпичной, похожей на крепостную, стене с прилепившейся к ней часовенкой. Конвоир нажал кнопку звонка — открылось окошко. Конвоир подал документ, и нас впустили.
Изнутри было видно, что стена кольцом охватывает огромную чашу с травянистым покровом, на дне которой стоят длинные бараки и двухэтажное здание. Поверх стены на разных расстояниях возвышались деревянные вышки с часовыми.
По крутой узкой лестнице длиной метров в двадцать пять меня провели вниз к двухэтажному зданию. В нем — казарменное помещение с несколькими рядами коек в два этажа. К конвоиру вышел офицер, говоривший по-русски, и указал мне койку. Окружающие усадили меня на скамью и наперебой стали расспрашивать. Это были наши пленные.
Вскоре меня пригласили в комнату, где за столом сидел офицер, на рукаве мундира которого была эмблема с крупными буквами «РОА». Офицер на чистом русском языке предложил мне сесть.
Как я потом узнал, это был майор Сахаров, представитель штаба «Русской освободительной армии» (РОА) генерала Власова.
Офицер пояснил, что мне представляется возможность вступить в РОА с сохранением офицерского звания и соответствующих привилегий.
— Подумайте. Когда примете решение, заполните это заявление. — Офицер протянул отпечатанный бланк, где требовалось только заполнить графы и поставить подпись.
Так я оказался в вербовочном лагере, но становиться предателем я не собирался. Об этом решил сразу не заявлять — верил в возможность побега и ждал случая.
На другой день сюда привезли еще одного летчика-истребителя — Колю Добрина. Мы быстро нашли общий язык и подружились. «Мы летчики, идти в пехоту не желаем!» — таков был наш ответ на вопрос: «Почему не подписываете заявления?»
Мы надеялись, что, не добившись толку, нас долго держать здесь не будут. А пока заучивали немецкие слова в надежде, что это пригодится. В отведенное время нам разрешалось выходить и прогуливаться возле здания. За нами наблюдал солдат и не разрешал подходить к баракам, где размещались военнопленные французы.
На первом этаже нашего здания были помещения, куда запрещалось входить. Однажды любопытство взяло верх, и мы с Колей вошли. В маленькой комнате лежал весь в бинтах человек. Он обрадовался нашему появлению и приподнялся. Мы разговорились.
Это был начальник штаба Брянского партизанского соединения Виктор Гоголюк. Из окружения его вывозил на самолете У-2 летчик Евгений Кирш. В тумане над передним краем немецкой обороны их самолет был сбит. Раненого Виктора привезли сюда. Он быстро разбинтовал ногу, и под бинтом мы увидели орден Ленина и два ордена Красного Знамени. Мы поделились своими планами на побег. Виктор одобрил, пожелал удачи и советовал все хорошо продумать. На всякий случай сообщил нам свой московский адрес.
Нашу беседу прервал ворвавшийся солдат. Бранясь, он вытолкал нас в коридор.
Однажды, прогуливаясь, мы увидели спускавшихся по лестнице вниз наших военнопленных. Они примостились на травке. Им принесли из склада немецкую одежду. Пленные переодевались и обретали вид немецких солдат.
— Это что ж, теперь пойдете против своих? — спросил я.
— Что ты, браток! Какие из нас солдаты? Мы еле на ногах стоим, разве не видишь? Вот поправимся, дадут оружие, а потом посмотрим, что нам делать!
Я спросил, откуда их привезли.
— Рыли под Берлином глубокие рвы. Кто ослаб, того прикалывали прямо в траншеях! Оттуда и привезли...
Разговор наш прервался — нас отогнали конвоиры.
Неожиданно меня разлучили с Колей Добриным и отправили в лагерь под Кенигсбергом. Ограждение лагеря было хилое: на тонких столбах в один ряд болталась колючая проволока. Ходившие вдоль нее два немецких солдата были калеки. Один хромал, у другого виднелся бинт из-под пилотки. Преодолеть такую ограду ничего не стоило. Внутри лагеря было несколько бараков, снаружи — штабной домик, караульное помещение и гараж.
В штабе конвоиры передали меня администрации лагеря. В небольшом кабинете со мной разговаривали два ефрейтора на чистом русском языке. Один — Додонов, второй назвался Алексом. Немцы предложили им работать при штабе лагеря, и они согласились. В их обязанность входила регистрация прибывающих пленных, заполнение анкетных данных. Жили они в караульном помещении, но им разрешалось ночевать в штабе. Лагерь принадлежал авиационному военному ведомству, начальником лагеря
был полковник авиации Холтерс. Около лагеря было небольшое ровное травяное поле. Сюда прилетал легкий самолет связи.
В небольшой комнатушке лагерного барака со мной помещался Володя Коняхин. По его словам, он был командиром эскадрильи 1-го гвардейского истребительного авиационного полка, воевал на Ленинградском фронте.
Это был высокий, крепкий, добродушный парень. Лицо его было усыпано черными точками, что обычно является следствием близко разорвавшегося снаряда. Мы подружились.
Додонов принес мне кирзовые сапоги, серые брюки, зеленоватый френч и нижнее белье. На Володе уже была такая одежда, она походила на форму немецких солдат. Сначала мы не придали этому значения и были рады чистому белью.
В бараках размещалось около 150 военнопленных. Все они были авиаторы — летчики, штурманы, стрелки-радисты, бортмеханики. Жили в больших помещениях с рядами двухэтажных коек. Нельзя было понять, кто есть кто, — все переодеты.
Загадочным был этот лагерь. Частенько в штаб вызывали кого-либо, и там подолгу велся с ним разговор. Несколько раз со мной беседовал полковник Холтерс. Не допрашивал, а именно беседовал.
Некоторых пленных куда-то увозили. Через несколько дней они вновь появлялись. В лагере, в отдельном флигеле, жил пленный генерал авиации Александр Алексеевич Белишев. Его тоже подолгу не было видно. Додонов сообщил, что генерал был в Берлине.
В лагере проводилась антисоветская агитация, были развешены соответствующие плакаты. Почти ежедневно Додонов приносил в лагерь газету РОА «За Родину», расхваливал «новый порядок» на территориях, оккупированных немцами.
Однажды я поделился с Володей мыслью о побеге, он с радостью согласился участвовать в нем. Обдумывая варианты, мы решили подобрать большую группу и организовать массовый побег. Каждый день нас небольшими группами выводили под конвоем на разные хозяйственные работы в деревню. Мы копали огороды и чистили скотные дворы. Частенько с нами ходил Додонов или Алекс. У Додонова был фотоаппарат, и он фотографировал нас.
Мы организовали комитет по подготовке побега. К нам присоединились майор Тонких и капитан Лепехин из Авиации дальнего действия (АДД). Лепехина сбили недавно над Данцигом (Гданьском), он обрадовал нас хорошими вестями с фронта.
Лепехин Гавриил Васильевич, Герой Советского Союза. В лагере называл себя Георгием. В книге часть фамилий и имен автор дает по памяти, если их не удалось проверить по архивным и другим документам. Поэтому отсутствуют инициалы многих упоминаемых лиц. (Примеч. ред.)
Нам хотелось склонить к участию в нашем комитете генерала Белишева, через него, как старшего по званию, отдавались распоряжения администрации.
Вести дела с генералом Белишевым поручили мне. Вечером я встретил его у флигеля, и мы разговорились. Оказалось, он с Урала, один его сын — танкист, другой — артиллерист. Оба на фронте. Генерал находился при штабе 2-й ударной армии Власова, когда она была окружена и разгромлена, а ее штаб оказался в плену. Немцы всячески склоняли Белишева перейти к ним на службу, но он на предательство не пошел.
Я откровенно сказал Белишеву, что ребята побаиваются его и относятся к нему с подозрением. Генерал возмутился и просил передать, что он никогда не пойдет на сотрудничество с немцами, что он патриот своего Отечества и, если ему поверят, готов возглавить комитет по организации побега.
На другой день меня привели в штаб. Полковник Холтерс, улыбаясь, сообщил, что разыскали в Каунасе мою жену и я могу написать ей письмо. На мой вопрос: «Могут ли ее привести сюда?» — Холтерс ответил утвердительно.
Я написал Наташе о своем положении, просил: пусть добивается свидания со мной. Наташа сообщила, что жива, здорова, но на свидание прибыть не может по ряду обстоятельств. По содержанию записки чувствовалось, что она многого недоговаривает.
Обо всем этом я рассказал на собрании комитета. Мнения и высказывания были различны. Каждому члену комитета поручили подобрать наибольшую группу желающих бежать.
Все члены комитета были коммунистами, поэтому мы решили создать подпольный комитет партии.
Чтобы не вызвать подозрений, комитет собирался на короткое время в нашей комнатушке или у Белишева. Разрабатывали план побега, а точнее, два его варианта. Первый — скрытно уйти ночью. Второй — подготовить восстание, в ходе которого уничтожить охрану, штаб, линии связи, захватить оружие и автомобили и двигаться на них в Литву или в Польшу, к партизанам.
Большинством комитета был принят второй вариант. Члены комитета назначались старшими групп. Общее руководство возлагалось на генерала Белишева. После уничтожения охраны лагеря вооруженные группы должны были захватить штаб, караульное помещение, гараж. Моей группе в пятнадцать человек поручалось захватить контрольно-пропускной пункт, гараж и продовольственный склад. В целях конспирации задача не доводилась до личного состава. Это предполагалось сделать в канун восстания, каждому участнику соответственно поставить задачу. Восстание намечалось на 15 мая.
В 19.30—20.00 генерал Белишев должен был выйти из флигеля с полотенцем на плече — сигнал к началу действий всех групп.
Ночью накануне мы с Володей Коняхиным долго не могли уснуть. Разные мысли лезли в голову. Почти до утра мы вертелись с боку на бок. Томительно тянулся день. Лишь после ужина время пошло быстро. В соседнем бараке я объяснил каждому, как и где действовать. Там же прилег на чью-то койку, ожидая сигнала.
Вдруг послышался рев автомобиля и топот бегущих по коридору. Грохнула распахнутая дверь. Вбежал офицер в черной форме СС и солдат с автоматом.
— Ахтунг!
Все вскочили. Офицер громко зачитывал фамилии. Солдат выталкивал названного за дверь, приговаривая:
— Шнель! Шнель!
Очутившись за дверью, я увидел в коридоре стоящих в два ряда автоматчиков. Меня втолкнули в кузов большой, крытой брезентом машины. Их был полон двор. В машине уже находились Белишев, Коняхин, Лепехин и еще десять наших пленных.
Солдат закрыл перегородку в кузове машины, по другую ее сторону разместилось около десятка автоматчиков.
Мы все смотрели друг на друга в недоумении. Было ясно одно — предательство. Но кто?
Через минут сорок во дворе тюрьмы нас вытолкали из машины, рассредоточили по одному на дистанции несколько метров. Люди в штатском подошли к каждому из нас, приказали раздеться догола и тщательно обыскали всю одежду и белье, прощупывая каждый шов. По команде мы снова оделись.
Меня отвели в тесную холодную камеру — одиночку. Сюда едва пробивался свет из маленького зарешеченного оконца под потолком.
«Вот и спета моя песенка!».— подумалось мне. Несомненно, немцы были осведомлены о нашем плане. Мы заранее условились — в случае провала не признаваться ни в чем ни под какими пытками.
Через пару часов меня повели на допрос. Офицер СС зло глядел на меня сквозь очки. Коверкая русские слова и мою фамилию, объявил сразу, что участь моя решена, только чистосердечное признание может «спасайт свой голова». Далее он пояснил, что мне надо ответить лишь на один вопрос: кто из немецких солдат согласился достать нам канистры с бензином?
Действительно, с несколькими солдатами охраны у нас налаживались отношения. Однако замысел сорвался из-за того, что внезапно была заменена вся охрана. С новым составом установить контакты не удалось.
Я отвечал, как условились на комитете, что «ничего не знаю, подозреваете меня и обвиняете напрасно». Эсэсовец выходил из себя, кричал, избивал кулаками, тыкал пистолетом в лицо и грозил пристрелить. Я повторял одно и то же: «Ничего не знаю!», «Первый раз слышу», «Обвиняете меня напрасно». Допросы продолжались каждые сутки по нескольку часов, в основном ночью. Счет дням был потерян. Баланда и кусок хлеба с опилками — вся еда. Я чувствовал, как худею и слабею, бока болели и немели от бетонного пола одиночки. Я крепился изо всех сил, старался не падать духом, проделывал кое-какие упражнения, старался больше держаться на ногах.
Однажды из камеры меня привели в просторный коридор, где уже стояли раздетые догола мои товарищи. Были они обросшие, избитые, едва узнаваемые. Кучку одежды перед каждым из нас опять тщательно обыскали люди в штатском. Потом нам приказа; ли одеться и погрузили в крытые автомашины, на которых привезли в город Инстенбург, на вокзал. В товарном вагоне нас доставили в польский город Лодзь, на окраине которого находился концлагерь. Здесь содержалось несколько тысяч военнопленных, в основном из частей ВВС и ПВО.
В лагере нас снова обыскали и отвели по баракам. Каждый из полутора десятков бараков был огорожен колючей проволокой. Территория лагеря в виде прямоугольника триста на двести метров была огорожена пятью рядами колючей проволоки. Между ними лежали проволочные валы-спирали. Ограда была под током и оборудована сигнальным устройством. За проволочным ограждением, метрах в двух, проходила бетонная стена. Между ней и проволочной оградой патрулировали часовые. По углам территории лагеря возвышались вышки с пулеметами, в ночное время лагерь освещался прожекторами.
Отсюда пленных на работы не выводили. Вид узников произвел на меня самое удручающее впечатление. Баланда и кусочек хлеба с опилками быстро превращали людей в доходяг. Из этого концлагеря не было совершено ни одного побега, хотя и были отчаянные попытки. На проволоку набрасывали одежду, всякое тряпье — надеялись быстрым броском преодолеть ограду и скрыться в ночной тьме. Смельчаки погибали под пулеметным огнем.
Оказавшийся в плену мировой рекордсмен-парашютист Козуля пытался организовать побег из барака путем подкопа. Было уже все готово, оставалось прорыть небольшой участок под стеной. Однако патрулировавший между стеной и проволокой часовой провалился в прорытый ход. Он поднял тревогу, сбежалась охрана. Всех узников этого барака вывели на плац лагеря, уложили на землю лицом вниз и под ударами плетей заставили ползти в другой конец лагеря. Это происходило на глазах остальных узников.
Большинство истязаемых не доползло, остальных выволокли за ворота. Затем к каждому бараку подвезли лопаты и заставили
узников выкопать под ними слой земли, чтоб были видны столбы, на которых стоят бараки. Каждый день приходили солдаты и острыми металлическими штырями протыкали землю возле бараков, их прозвали «золотоискателями». Ежедневно, в любую погоду, нас всех выстраивали на плацу для поверки. Проверяли по номерам, написанным масляной краской на груди и спине ниже букв «SU». Мне намалевали номер 7525.
На другой стороне плаца отдельно стоял такой же, как и остальные, барак. Туда отбирали ослабевших доходяг, потом их уводили за ворота, и они уже никогда не возвращались обратно.
Из наших заговорщиков мне встретилось несколько человек. Никто не знал, кто же нас предал. Грешили на генерала, но я категорически отвергал эту версию. Белишев находился в этом же лагере, но содержался отдельно. Здесь находилось много летчиков, пытавшихся бежать из других лагерей. На разных стадиях побега их постигла неудача.
Из нашего полка мне встретился Евгений Шулежко. Он также пытался бежать, но его поймали. Сильно били, отчего он болел, ослаб и уже не мечтал бежать. Однако он подбадривал меня, подарил драгоценную маленькую компасную стрелку. Ведь в случае удачного побега без нее не обойтись — идти по маршруту в пасмурные дни и ночи без компаса невозможно. Я был искренне благодарен Жене. Он подсказал, как лучше спрятать и сохранить стрелку. Я обменялся с одним из узников штанами. Это были французские цвета хаки с толстыми швами, особенно в ширинке, штаны. Туда я и затолкал стрелку.
С надеждой поглядывал я на этапный барак. Должны же немцы когда-нибудь и меня туда водворить! Оттуда за ворота — и на этап. Фортуна мне улыбнулась. Как-то в дождливый день на очередной поверке фашист ткнул палкой мне в грудь. В этапном бараке нас оказалось человек пятьдесят. Вид доходяги был у каждого, но я верил в свои силы. Под усиленным конвоем, с собаками, нас провели через город на вокзал, там погрузили в старые «телятники». Снаружи половина вагона, в которой размещались пленные, была обита вертикальными рядами колючей проволоки, внутри эта часть вагона была отделена сеткой из колючей проволоки. В середине сетки встроена деревянная дверь. За сеткой, в полуметре от нее, — дощатые двухэтажные нары. Над верхними нарами в стенах — по одному узкому люку, дверцы которого закрыты рычагами и забиты металлическими скобами. На нижних нарах разместились восемь пленных. На верхних — семь. Я находился вверху. В другую часть вагона, где дверь была отодвинута, зашли десять автоматчиков. Немцы расселись на обитых материалом топчанах. При задвинутой двери свет проникал в ту часть вагона, где расположились солдаты, через два открытых люка.
Мы лежали вдоль вагона головами к торцовой стене. В первый же час, как тронулся эшелон, я достал стрелку и определил, что везут нас на восток. Поскольку везут «ближе к дому», решил никаких попыток к побегу не предпринимать.
В темное время немцы зажигали лампу, подвешенную у потолка возле проволочной сетки. Рефлектор был направлен в нашу сторону. Мы находились на свету, в то время как солдаты оставались в тени.
Когда кому-то из нас требовалось в туалет, солдат отодвигал дверь, и мы мочились в щель через проволоку. По большой нужде выводили пленного через дверцу на остановках.
На другой день нас выгрузили на небольшой станции в лесу. Как потом оказалось, в Литве. В лесу было два лагеря. Один — большой, как в Лодзи. В нем содержались пленные английские летчики. В малом — советские военнопленные. В центре его стояло несколько виселиц. Однако ограждение внушало надежду на возможность побега.
Пленных англичан содержали в достаточно хороших условиях. Днями англичане играли в футбол, регби, занимались легкой атлетикой. Питались они продуктами, поступавшими от Международного Красного Креста, от немецкого пайка отказывались в пользу советских пленных. Но нам он не доставался — немцы выливали баланду и выбрасывали хлеб с опилками, не съеденный англичанами, в помойку.
Наш лагерь военнопленных предназначался для обслуживания англичан. Наши доходяги чистили помойки, туалеты, выполняли всякие хозяйственные и ремонтные работы.
Англичане, как могли, помогали нам. Они закладывали в пустые банки еду и подбрасывали их в мусор.
В ночь перед моим прибытием сюда один из пленных — летчик Юрий Цуркан — организовал побег и увел с собой сорок человек. Это обозлило охрану. Барак в центре лагеря был тут же огорожен проволокой. Немцы заставили нас вырыть яму для отдельного туалета у нашего огороженного барака.
Через день были пойманы несколько бежавших. Их забили до смерти на глазах у остальных узников.
Через пару дней нас вывели из барака и приказали снять одежду. День был холодный, а с обыском фашисты не торопились. Меня беспокоила спрятанная стрелка компаса, к счастью, ее не обнаружили. После обыска нас принял прибывший конвой с собаками и повел на станцию, где уже стояли опутанные проволокой «телятники».
Я снова оказался на верхних нарах. У самой стены, слева от меня, лежал зенитчик капитан Иван Власович Сылко. Справа —
капитан Георгий Лепехин. За ним — штурман Володя Жуков и еще трое пленных. Теперь нас повезли на запад. Возникла мысль о побеге. Сылко идею поддержал. Он был уверен, что, если не сбежим из этого вагона, нас ждет гибель. Лепехин не соглашался. «Броситься на автомат я всегда успею!» — говорил он.
Обстановка действительно не располагала к побегу. За проволочной сеткой — десять солдат. Один автоматчик все время торчит у проволочной сетки. Отодвигающаяся дверь на стороне немцев, за проволокой.
Тем не менее я и Сылко прикидывали варианты побега. Один из них сводился к тому, чтобы освободить дверцу люка от забитых скоб, повернуть рычаги запоров, открыть люк, раздвинуть наружную колючую проволоку и выпрыгивать на ходу. По другому варианту — один из нас попросится справить малую нужду. Когда автоматчик откроет запор и отодвинет дверь, чтобы образовалась щель, нужно ударом ноги выбить ограждающую сетку и выпрыгнуть по очереди из вагона. Сделать это успеют два человека, по третьему наверняка будет дана автоматная очередь.
Чтобы бежать четырем или пяти пленным, необходимо совместить одновременно оба варианта. Я и Сылко избрали первый.
На другой день пути один из нас на корточках двигался к краю нар вдоль стены и оставался в такой позе, закрывая от немцев люк. Другой в это время раскачивал скобы, чтобы их вытащить. К исходу дня мы так разболтали скобы, что их можно было вытащить. Осталось проверить, как открывается люк. Было еще светло. Иван Власович загородил собой люк, а я быстро вытащил скобы, повернул рычаги и потянул на себя — дверца приоткрылась. Вместе с дневным светом ворвался стук колес и струя холодного ветра. На счастье, проволоки за люком не оказалось. В тот же миг я быстро закрыл дверцу на рычаги и вставил обратно скобы.
Рядом со своим напарником я уселся на корточки. Вдоль проволочной перегородки от стены к стене вышагивал автоматчик.
В глубине вагона галдели и хохотали солдаты охраны, а мы с нетерпением ждали ночи. Наконец начало темнеть, немцы зажгли карбидную лампу. Мы улеглись. Теперь Лепехин и Жуков изменили свое мнение и решили присоединиться к нам.
— Выпрыгнуть через люк можно только двоим, — доказывал Сылко, — третий будет прошит очередью. Я изложил второй вариант побега.
— Надо осуществить оба! — согласились со мною все.
Так он называл себя в лагере. Настоящая фамилия — Жебко.
Встал вопрос: кому по какому варианту бежать? Кто-то предложил бросить жребий. Пустой кулак означал второй вариант. Он достался мне и Володе Жукову.
Мы поменялись местами. Рядом с Сылко, ближе к люку, лег Лепехин, потом я и Володя. Мы лежали молча, ожидая середины ночи.
— Пора! — толкнул я Володю, на корточках приблизился к краю нар, ближе к двери. Передо мной, за сеткой, остановился автоматчик.
— Вас? — окликнул он меня.
— Их мёхте нах аборт! (Я хочу в туалет!) — ответил я.
— Верботен! (Запрещено!)
Я дал понять немцу, что не могу больше терпеть. Накричав на меня, солдат приказал немедля ложиться и ждать утра. Он направился к противоположной стороне, давая понять, что разговор окончен. Все рушилось. Жар ударил в голову от досады.
Соскочив с нар на пол, я опять стал требовать свое. Фашист стал тыкать автоматом через проволоку, доставая до груди, требовал немедленно идти на место.
В это время Жуков находился на самом краю нар. Когда немец пошел в другую сторону, он сдавил рукой мое плечо. Я обернулся, увидел открытый люк и мелькнувшие в нем сапоги.
Решение возникло мгновенно. Правой ногой я стал на нижние нары, левой коленкой — на верхние и из этого положения бросился в черноту люка. Меня обдала сильная струя холодного воздуха. Тело ударилось о землю, и наступила тишина. Очнувшись, я увидел вдали красный огонек последнего вагона удаляющегося эшелона. Железнодорожное полотно, рядом с которым я лежал, пролегало в глубокой выемке. Взобравшись на ее крутой склон, в ночной тьме я увидел силуэт бежавшего человека.
— Иван Власович! — окликнул я.
Мы обнялись. Нужно было сориентироваться и немедленно уходить. В черном безлунном небе сверкали мириады звезд. Я быстро нашел Большую Медведицу, затем Полярную звезду. Боясь ошибиться, я вытащил компасную стрелку. Когда, вращаясь на тоненькой ниточке, ее северный конец указал на Полярную звезду, мы бросились на восток, ориентируясь далее по звездам. Компасную стрелку я спрятал.
Мы понимали, что несомненно будет погоня с собаками. Чтобы сбить след, необходимо было быстрее достичь Вислы. Эшелон пересек ее за пару часов до побега — это мы определили по долгому громыханию на мосту. Такой длинный мост мог быть только через Вислу.
Мы бежали строго на восток через все попадавшиеся препятствия: огороды, сады, ямы, кусты. Когда, замедлив бег, осматривались, видели позади осветительные ракеты и слышали собачий лай — немцы гнались за нами.
Уже прошло несколько часов. Силы катастрофически убывали, а долгожданного берега реки все не было. Наконец местность пошла с понижением, трава становилась все выше и выше, запахло сыростью.
Впереди засветлело небо. Занималась утренняя заря.
— Ты плавать умеешь? — спросил я Ивана Власовича.
— Плохо, — был ответ.
Это меня огорчило и озадачило. В этом районе ширина Вислы — километра два. Для меня же плавание — любимый вид спорта. Я неоднократно участвовал в пятикилометровых заплывах по Москве-реке.
Внезапно растительность кончилась, и мы вбежали на широкую песчаную косу, а противоположного берега не было видно в предрассветной дымке. Мы разделись у самой воды и привязали одежду поверх головы. Ивана Власовича я предупредил, чтобы он в воду не входил, пока я не определю возможность переправы вдвоем. Я ушел далеко от берега, пока углубился по грудь. Вдруг сильное течение подхватило меня и понесло. С трудом мне удалось вернуться к берегу. Ниже по течению находился мост, а там — немецкая охрана.
Я поделился с Сылко своими выводами. Не теряя времени на одевание, мы пошли по колено в воде вдоль берега против течения. Шли долго, решили, что собаки след потеряют, а немцы подумают, что мы пустились вплавь. Нам попался густой кустарник. Мы выбрались на берег и улеглись в зарослях, прижавшись друг к другу. Вскоре мы уснули, а проснулись от громких ребячьих голосов на польском и немецком языках. В прибрежной воде ребята ловили раков и рыбу. Солнце стояло в зените. Пришлось нам затаиться до вечера.
Как меня предупреждали друзья-узники, здесь, в западной части Польши, нельзя показываться на глаза никому. Территория эта онемечена. За пойманного беглеца выдавалось вознаграждение. Восточнее Вислы положение было иное. Поэтому нам следовало быстрее форсировать реку.
Мы искали, на чем переправиться, но если и попадались лодки — они крепились цепями, запертыми на замки. Пришлось идти дальше на юг вдоль реки.
Шли мы ночами, днем прятались в прибрежном кустарнике, питались с огородов, чаще морковью. Больше всего нас удручала наступившая дождливая погода. Под моросящим дождем приходилось сидеть под кустом весь день, затем идти в мокрой одежде всю ночь. Мы устали, отощали, нас лихорадило. Стала очевидной необходимость в отдыхе и пище, иначе Польшу нам не пройти,
чтобы выйти к Бресту, в район Беловежской Пущи, где находились партизаны.
Своими мыслями я поделился с Иваном Власовичем и предложил зайти вечером в какой-либо дом, в случае неудачи скроемся в темноте. Сылко согласился и рассудил, что дом надо подобрать победнее, однако попадались зажиточные дома, куда мы опасались заходить. Наконец почти ночью нам встретился небольшой домик с сараем и оградой. Я предложил забраться в сарай, отлежаться там, понаблюдать днем, что за хозяева, а в следующий вечер поговорить с ними.
— Ты лезь в сарай, а я спрячусь в стогу сена. — Сылко указал на стог. Я согласился, и мы разошлись.
Взобравшись по срубу под соломенную крышу, я проник в сарай, где до самого верха были сложены снопы. Пробившись вниз через несколько рядов, я умостился поближе к стене. Тепло разморило меня, и я скоро уснул.
Проснулся я, когда в щели меж бревен пробился яркий свет. Ничто не нарушало тишины, лишь изредка было слышно кряканье уток во дворе. Через щель просматривалось полотно железной дороги, за ним — лес.
Снопы оказались необмолоченными. Отрывая колосок ржи, я растирал его в ладонях и с жадностью поедал зерна, пока не наелся. За весь день лишь дважды я услышал польскую речь. Разговаривали мужчина и женщина, похоже, преклонного возраста. Хорошо, что во дворе не было слышно лая собак, они бы учуяли меня.
С наступлением темноты я выбрался из сарая. В это же время из стога вылез Сылко. Мы обменялись впечатлениями, решили зайти в дом. На всякий случай Власыч остался у калитки.
Я зашел во двор. Слева — дверь в дом, справа — сарай с полуоткрытыми воротами.
Не успел я подойти к двери, как за ней что-то громыхнуло. Испугавшись, я вбежал в сарай, увидел, что из дома вышел старик и направился к сараю. Он остановился ко мне спиной, чиркая зажигалкой. Я похлопал рукой по его плечу, предупредив на польском языке, чтобы он не боялся.
Старик вздрогнул и сразу успокоился, услышав польскую речь. Коротко я объяснил ему, кто я. Он предложил зайти в дом. Осмотревшись, я сообщил, что не один, а с товарищем. Позвал Сылко, и мы вошли в дом вместе. Пахнуло теплом и едой. Жена хозяина и их взрослая дочь удивленно смотрели на нас.
Хозяин им объяснил, в чем дело, и распорядился, чтобы они быстрее нас накормили. Из печи женщины извлекли два глиняных горшка. С жадностью поедали мы тушеную морковь с салом и свежим домашним пеклеванным хлебом. Потом пили горячий кофе с молоком.
Вдруг стук в дверь. Мы вскочили в тревоге. Оказалось, пришел с дежурства на железнодорожной станции сын. Хозяев удивил мой достаточно хороший польский язык. Я им понравился, они рассказали об обстановке вокруг, советовали, как идти и обходить гарнизоны. Отсюда начинался большой массив леса, где можно идти и днем.
Хозяева подарили нам пиджаки, шляпу и кепку, вложили в мешок буханку хлеба, сало, нож и спички. Мы распростились с ними, как с родными.
Перейдя железную дорогу, мы углубились в лес и шли до рассвета, ориентируясь по звездам. Погода наладилась. До полудня мы хорошо отдохнули и снова тронулись в путь по чудесному бору. Казалось, здесь не ступала нога человека. Под березами, кленами, дубами, соснами стелился толстый слой мягкого мха. На очередном привале мы сняли сапоги. Приятно было ощущать прохладу этого зеленого покрывала босыми ногами.
Ночью развели костер, выспались и повеселели. Неожиданно нам попалось картофельное поле, на следующем привале лакомились печеной картошкой с салом. К сожалению, скоро продукты иссякли. Сутки мы шли без еды. Вдруг мы услышали женский голос — на весь лес звучала польская песня. Двигаясь на голос, мы вышли на поляну, где увидели несколько коров и пастушку. Мы дослушали песню, но остереглись показываться женщине на глаза.
Лес кончался. Взобравшись на высокий холм, мы увидели небольшую деревушку. Домики стояли в два ряда. Правее их были огороды и лужок со стогами сена. От них к селу ехало несколько подвод, груженных сеном.
Мы решили дождаться темноты, а затем собирались зайти в какой-либо дом за едой. В случае опасности скроемся в темноте, как это было не раз.
Ночь наступила быстро. Зашли в первый дом. Вышедший хозяин встретил нас недружелюбно.
— Самим не хватает! Много вас тут таких!
— Может, хозяйка что-нибудь найдет?
Он вошел в дом, и скоро хозяйка вынесла маленькую горбушку хлеба. Мы ее тут же съели на ходу. Шли по деревне, ощущая голод. Тускло светились окошки домов. В последнем доме окна светились ярче. Калитка оказалась незапертой, вход в дом — со двора. Из темных сеней мы открыли вторую дверь и оказались в большой комнате, хорошо освещенной керосиновой лампой. За столом сидела большая семья. В углу, на кровати, лежал старик. К нам подошел молодой хозяин. Я поздоровался по-польски, объяснил, кто мы такие, справился, нет ли близко немцев. Ответ был успокоительным, и я изложил нашу просьбу. Нас пригласили к столу. Я сел на край скамьи спиной к двери, Сылко — напротив меня. В тарелки нам наложили тушеной моркови с салом. В тарелке еще оставалась еда, когда я заметил, что за столом мы остались одни. Это показалось подозрительным. Я поднялся, приглашая Власыча выйти. В это время в комнате оставался молодой хозяин и лежащий старик.
Я подошел к двери, она оказалась запертой. Хозяин успокоил:
— Не стоит вам волноваться. Придут полицейские, проверят документы и отпустят!
— Какие документы! Я же вам все объяснил! — начал я перепалку с хозяином. — Вы нас обманули, сказав, что немцев нет!
— Не знаю! Ничего не знаю! Ниц невем! — твердил хозяин.
Мы поняли, что оказались в ловушке. Я бросился к окну, что выходило во двор. Из темноты сквозь стекло на меня смотрели два полицая. Тем временем Иван Власович ударил ногой по окну в противоположной стене, выходившему на улицу. Вслед за звоном выбитого стекла он выскочил из окна. Тут же раздался его крик:
— Ой! Ой!
В это же мгновение распахнулась дверь, и на меня набросилось несколько полицаев. Они связали мне за спиной руки. Через минуту полицаи втащили окровавленного Сылко. Было такое впечатление, будто на его голову вылили ведро крови. Его бросили на пол, к стене, рядом со мной. Он был без сознания. Много полицейских и немцев набилось в комнату. Наверное, по селу разнесся слух о поимке «бандитов» — дверь не закрывалась от любопытных. Полицейский выкрикивал:
— Заходите! Заходите! Посмотрите, каких бандитов поймали!
Зевак прибавлялось, несмотря на поздний час. Обидно было, что все произошло в доме поляка. Немцы разорили Польшу, не считали поляков за людей. Глядя в глаза этим зевакам, я стыдил их за холуйство и предательство, говорил о трагедии польской нации. Поляки смотрели на меня с удивлением и любопытством. Один парень, стоявший ближе ко мне, произнес шепотом, кивнув на молодого хозяина дома:
— Отпускник!
Только теперь я заметил, что на нем были брюки и сапоги немецкого солдата. На груди, из-под нижней рубашки, просматривался солдатский медальон. Значит, мы зашли в дом солдата вермахта, находившегося в отпуске. До сих пор я не могу простить себе такой оплошности! Ведь мог бы сразу заметить.
Сылко начал стонать. Я попросил женщин перевязать моему товарищу голову. Старшему немцу перевели мою просьбу. Он, взглянув на часы, сказал:
— Никакой помощи не требуется...
— Через пару часов мы им обоим поможем, — засмеялся один из полицаев.
Эти реплики встревожили меня, я понял, что готовится расправа.
Все это время я старался освободить руки от веревки. Мне удалось растянуть узел так, что левую руку можно уже было вытащить, правая еще была сильно стянута. Бежать можно было и с веревкой на одной руке. Медленно тянулось время, зеваки разошлись.
С улицы донесся стук колес. Задвигались полицаи, они поволокли из комнаты Сылко. Меня поставили на ноги, конец веревки, которой были связаны мои руки, волочился по земле. Сердце заколотилось при мысли, что вот-вот обнаружат растянутый узел. На улице стояла подвода в две лошади, рядом сновали полицейские с фонарями. На деревянные боковины подводы были положены две доски — сиденья. Одна — ближе к лошадям, вторая — метра полтора от первой. На первой доске сидел ездовой — мальчишка лет четырнадцати.
Сылко перевалили через боковину и прислонили спиной к передней доске. Он был без сознания, его голова безжизненно свешивалась на грудь. Меня усадили рядом с ним. К подводе опять стали подходить селяне. Два полицейских взобрались на подводу и уселись к нам лицом. Старший немец предупредил, чтоб глядели за нами в оба.
— Яволь! Яволь! — отозвались конвоиры, а один добавил: — Не убегут! Из нашего леса бежать некуда!
Оба полицая вытащили наганы, один из них потряс им у самого моего носа:
— Во-о! Чуть что — оо...
В это время притащили цепь и скрутили ею наши ноги. Моя надежда на побег угасала. Совсем сердце упало, когда полицейский увидел конец веревки на моих руках, нагнулся, взял веревку и обмотал вокруг голенища своего сапога, закрепив конец. Из собравшейся толпы послышался смех. Один паренек выкрикнул мне по-польски:
— Хлопец! Будешь бежать — пана полицейского не уволоки!
Люди засмеялись. Но мне было не до смеха.
Как только подвода тронулась, застонал Сылко. Мальчишка тут же придержал лошадей, соскочил с телеги и скрылся в темноте. Полицаи разразились всем набором польских ругательств. Ездовой появился с охапкой соломы, бросил ее нам на ноги и пытался подсунуть под Сылко, за что получил пару оплеух. Очевидно, мальчишка сообразил, что тряска на голых досках измучает раненого, и хотел облегчить его страдания.
Подвода тихо катилась по лесной дороге, постукивая на перекатах. В черном небе колыхалась россыпь мерцавших звезд. Мы двигались на восток. «Ближе к дому везут!» — горько подумалось мне. Я обратился к польским полицаям. Пытался разжалобить, говорил, что и у нас есть дети, как и у них. Просил отпустить нас. Полицай отвечал, что тогда их повесят вместо нас.
Меж тем я изо всех сил пытался освободить правую руку от веревки, конец которой был привязан к ноге полицая. Неожиданно в разговор вмешался Сылко. Он говорил полицаям, что в Виннице его ждут две дочурки.
Я опешил, а потом подумал: «Иван Власович, наверное, еще в хате притворился. Молодец! Ведь его не связали». Улучив момент, я шепнул ему:
— Распутай ноги!
— А как твои руки?
— Руки я уже освободил, — ответил я.
Веры в успех было мало, но тут я насторожился, когда почувствовал руку Сылко, пытавшуюся освободить наши ноги. Опять сердце заколотилось. Иван Власович что-то говорил, а цепь медленно двигалась по ногам, звено за звеном. Как мог, я помогал ногами. Наконец из охватывающего кольца удалось вытащить одну, а за ней вторую ногу. От пут мы освободились.
Я шепнул:
— Будем выпрыгивать из телеги по моей команде.
Полицаи переговаривались между собой. В это время подвода въехала в лесную чащобу. С обеих сторон свисали ветви деревьев. «Самое подходящее место», — решил я. И закричал во все горло:
— Поше-е-е-л!
В ту же секунду я оказался на земле, вскочил, как пружина, и ринулся в лес. Одновременно услышал выстрелы. Я несся по лесу, не чувствуя боли от хлеставших ветвей. Вдруг выскочил на просеку, услышал еще несколько выстрелов и что есть мочи помчался по твердой тропинке. Бежал долго, пока тропинка и просека не исчезли. Я остановился перевести дух и восстановить ориентировку. Лицо жгло, провел по нему ладонью, она оказалась в крови. Это результат бега в чаще, когда ветви хлестали по лицу, а из глаз сыпались искры.
Тропинка вела на восток. Значит, бежал я параллельно дороге, по которой нас везли. Очевидно, Сылко оказался по другую сторону дороги. Находиться вблизи нее было опасно, и я свернул на юг. Местность пошла вниз, запахло сыростью. Скоро болото перешло в трясину. Я повернул назад и решил, перейдя дорогу, двигаться в противоположную сторону, на север. Там оказалась такая же трясина. Пришлось снова вернуться к дороге и идти вдоль нее на восток. Побежал, чтобы оказаться подальше от этой проклятой деревушки, но снова уперся в болото. Видимо, лесной массив был почти со всех сторон зажат непроходимыми болотами. Выход был только в сторону деревни, но идти туда неразумно. Я решил заночевать в кустах.
Я умостился в кустарнике на восточной стороне леса, у болота. Вздремнуть не пришлось. Разные мысли лезли в голову. Вспомнилась фраза полицая: «Не убегут, из нашего леса бежать некуда!» Действительно некуда — вокруг болота.
Тогда куда же нас везли ночью? Ведь дорога ведет в тупик! Напрашивался страшный вывод...
Забрезжил рассвет, и вскоре взошло солнце. Беспокоила судьба Ивана Власовича, да и собственная...
Мое внимание привлекло болото с восточной стороны. За ним виднелось пахотное поле. В одном месте болото сужалось метров до двухсот. Это место я избрал для перехода, но послышался стук колес. Пришлось затаиться. Крестьяне нагружали подводы дровами из заготовленных штабелей. Дров было много. Один из штабелей был близко от меня. Это беспокоило.
«Почему нас не ищут? — думал я. — Ведь собака по следу сразу могла выйти на меня. О чем доложили полицаи, вернувшись в село?»
Если бы они доложили о побеге, нас бы искали. Напрашивался вывод, что полицаи доложили о выполнении задания. Наверно, так оно и было. Нас предполагалось расстрелять, а трупы утопить в болоте. Полицаи, видимо, доложили, что так и сделали.
Где же Власыч? Неужели они расправились с ним? Как его найти? Искать человека в лесу что иголку в стоге сена. Тем более на враждебной территории, вблизи полицейского участка.
Я рассудил, что поиски Власыча в сложившейся ситуации будут безрезультатны, как это для меня ни печально. Ведь в этом побеге меня спас Иван Власович Сылко. До конца своих дней буду помнить, что ему обязан жизнью...
Вечерело. Уехала последняя подвода. Выждав немного, я направился к намеченному месту. В болоте на небольшой глубине я ощутил ногами хворостины и слеги. Осторожно по ним прошел через топь. Наконец ноги ступили на твердую землю. В наступивших сумерках с высоты холма я видел огромное поле. Вдали за ним чернела полоска леса.
Несколько суток я шел ночами, днем прятался в кустах и стогах сена. Однажды зашел в небольшую избушку. Обитал здесь пожилой хозяин и паренек лет четырнадцати. Мое появление их не удивило. На мой вопрос сообщили, что Висла совсем рядом. Если заплачу — переправят на ту сторону.
— Платить мне нечем, — пояснил я хозяину. — Разве что рубаху возьмете...
— Давай! — Повертев в руках рубаху, хозяин бросил ее в угол и кивнул мальчишке.
До берега было недалеко. Под покровом ночи мальчик искусно работал веслами в небольшой лодчонке, и скоро мы уткнулись в берег. Остаток ночи я провел в кустах, а с рассветом тронулся в путь, обходя задворки деревень и хуторов. На ночь забрался в стог. Голод и усталость давали себя знать, особенно болели израненные ступни ног. Усталость притупляла бдительность, и в следующий вечер я решился попроситься переночевать в какую-нибудь крестьянскую избу. Рассуждал так: если кто меня и предаст, куда-то поведут — все равно сбегу в темноте. К счастью, все обошлось и в ту, и во все последующие ночи.
Хозяин или хозяйка дома отводили меня на сеновал или в чулан, иногда запирали на замок. Всегда приносили еду: хлеб, сало, молоко. Отдохнув, чуть свет я быстро уходил. Меня информировали об окружающей обстановке и обязательно снабжали какой-нибудь едой.
На некоторых хуторах мне предлагали остаться жить. Мужских рук не хватало — одни девичьи! Говорили:
— Оставайся! Женим тебя тут, заживешь счастливо, а идти дальше опасно, вряд ли доберешься к своим!..
В одном селе мне сообщили, что здесь живут двое русских. Меня привели к ним. Павел и Сергей — наши красноармейцы — жили здесь чуть ли не с первых дней войны. Они обрадовались мне и встретили, как родного, притащили на сеновал всякой еды и даже самогон. Жизнерадостные, крепкие парни — один с Урала, другой из Ростова — помогали в работе всей деревне. Их кормили и прятали от немцев. Оказалось, неподалеку в роще жили в землянках несколько еврейских семей.
На другой день мы пошли к ним, познакомились. Местные поляки помогали им, хотя знали, чем рискуют. Вокруг свирепствовали полицаи, евреев расстреливали на месте. Ночами проводились облавы, устраивались засады.
В такой обстановке и мне было опасно идти дальше. Павел и Сергей уговаривали меня остаться с ними, но я был непоколебим. Поляки предупредили, что на старой польско-русской границе может быть охранение. Однако его не оказалось, реку Буг я перешел вброд днем за стадом коров. Скоро наткнулся на заброшенные доты, обошел их, видел на земле свежие следы танковых гусениц и немецких сапог с шипами. Встречающиеся селяне на мои вопросы не отвечали, поэтому шел вслепую, не зная, что может встретиться впереди. Польская речь сменилась белорусской. На просьбу дать еды мне отвечали: «Самим нечего есть!» - это озадачило — на белорусской земле я надеялся на большую помощь.
У одной из деревень крестьяне копали картофель. Проходя мимо, я спрашивал у них: «Где немцы?», «Можно ли в селе получить какой-либо еды?». Мне ничего не отвечали, лишь одна женщина вымолвила: «Ничего не знаем». Меня это возмутило, про себя думал: «Поляки помогали, а свои, русские, отказывают в помощи!» Меня провожали удивленные взгляды.
Далеко впереди виднелась насыпь и телеграфные столбы, а на полпути к ним — стадо коров. Пастухом был мальчишка. Он тоже долго молчал. Наконец, усмехаясь, сказал:
— Вон, за шоссе лес, есть там и люди.
Подойдя к шоссе, я взобрался на насыпь. Лес был близко. Скоро я углубился в него. Под конец дня меж деревьев показалась железнодорожная насыпь. Перед ней было видно большое бревенчатое строение, похожее на крепость. Я знал, что немцы охраняют железные дороги, и стал обходить строение с левой стороны. Неожиданно я увидел, что ко мне приближается человек в штатском. Я подождал его и спросил, что это за лес и есть ли в нем партизаны. Он негромко, но повелительно сказал:
— Не оборачивайтесь! Сюда идет патруль! Немцам подозрительны те, кто оборачивается!
Послышалась немецкая речь, мимо нас преходили по шпалам два солдата, в касках, с автоматами и собакой на поводу.
Мой собеседник раскланялся. Когда патруль удалился, он набросился на меня с бранью:
— Откуда ты, черт, взялся? Разве можно здесь появляться! Здесь их целая рота! Иди рядом и приветствуй, как я.
Мы подходили к бункеру. На скамьях сидели солдаты и офицеры, слышался громкий говор и смех. В двух шагах мы, раскланиваясь, прошли мимо. Когда отошли далеко, свернули по дороге в сторону леса.
— Повезло тебе, парень, что меня встретил, — заметил попутчик. — Я работаю смотрителем дороги. Живу в деревне Новосады.
От этого человека я узнал, что за железнодорожным полотном начинается Беловежская Пуща, что партизан в ней немного, они Далеко и найти их трудно. Мой спаситель советовал переходить железную дорогу ночью. Она хорошо охраняется, патрули встречаются через каждые полкилометра, а через километр выстроены бункера.
От всей души я поблагодарил этого человека, и мы расстались, ночи я не стал: подошел к полотну и затаился, а когда мимо прошел и удалился патруль, я бегом перескочил через полотно и скрылся в лесу.
Погода портилась. Пошел мелкий, моросящий дождь. Я почувствовал озноб и усталость, одежда промокла.
Ночью я не решился идти по мокрому лесу, выбрал дуб, под которым еще было сухо, устроил из веток ложе и, чуть согревшись, уснул.
Проснулся я от пронзительного звука. Было уже совсем светло, внизу проходила узкоколейная железная дорога. Маленький паровозик, посвистывая, тащил штук пять открытых вагончиков. Они были набиты солдатами. «Вот так Беловежская Пуща! Вот так партизаны!» — подумалось мне. Решил немедля уйти подальше от этого места. Однако за узкоколейкой лес кончился, вдали виднелась дорога, тянувшаяся с запада на восток. Она была вымощена булыжником.
Одежда моя была сырой, и, чтобы не продираться через мокрый кустарник, я решил идти по дороге. Она вывела меня к сожженной деревне, где среди обгоревших стволов торчали печные трубы.
Вдруг сзади послышалось цоканье конских копыт. Оглянуться я не смел, чтобы не вызвать подозрения, лишь ускорил шаг. Впереди показались идущие навстречу несколько женщин с кошелками. Мы поравнялись раньше, чем меня нагнала лошадь. Я бодро спросил женщин, куда ведет эта дорога, а сам оглянулся — меня нагоняла подвода, в которой сидел человек в штатском. От
сердца отлегло.
— Хиба ты не знаешь? — засмеялись женщины. Очевидно, они приняли мой вопрос за шутку, но ответили: — В Нарев
идэшь! В Нарев!
Мы разошлись, а подвода нагнала мен.г. Я махнул рукой ездовому:
— Может, подвезешь?
Крестьянин остановил коня, подвинулся, и я сел рядом. Ехали молча, пока молчание не нарушил хозяин подводы:
— Видкиля и куды идэшь?
— Убежал из плена, иду к своим! — выпалил я. От неожиданности крестьянин натянул вожжи и притормозил коня.
— Ты шо, хлопче? Шуткуешь аль правду говоришь?
— Правду говорю!
— Так туташь вокруг немцы! Як же ты пройдэшь? Убьют тэбэ!
Тем временем подвода въехала в сосновый лес. Как свечки, стояли сосны по обе стороны дороги, отливая золотом стволов в пробивавшихся сквозь тучи солнечных лучах. Дождь прекратился.
— Ладно, парень! Слухай мэнэ! Сядай спокойно и робы, шо я буду робыть!
Меня огорошило увиденное впереди. Я чуть было не соскочил с телеги. Мы подъезжали к новому свежерубленому коттеджу с большими окнами, террасой и черепичной крышей. Дальше вдоль дороги стояло несколько таких домов. На крыльце и скамьях около них сидели офицеры и солдаты. В глубине леса просматривался высокий дощатый забор.
Мой сосед на телеге снимал кепку и раскланивался перед немцами, я последовал его примеру. Дорога поворачивала и спускалась вниз.
Хозяин остановил коня, сообщил, что дальше ехать нельзя, скоро будет город. Далеко внизу, над кронами сосен, блестел купол церкви.
— Хлопец! Ежели ты ни брешешь и действительно тот, за кого соби выдаешь, смогу тоби помочь! — обратился ко мне крестьянин.
— Да нет же! Не вру! Я сказал правду!
— Тогда вот шо! Тоби трэба вэрнуться назад киломитров дэ-сять, у село Новосады.
Услышав слово «назад», я стал отказываться от предложения, но в разговоре понял, что крестьянин искренне сочувствует мне. Он рассказал, как обойти немецкий лесопильный завод, который мы проезжали, выйти вновь к сгоревшей деревне, а затем к шлагбауму на дороге. Оттуда будет видна деревня Новосады. Надо зайти в единственный дом под белой черепичной крышей, окна которого обращены в сторону леса. В доме встретит хозяйка, ей сказать, что послал меня из леса ее муж Георгий Лукич Василюк.
— Ступай! Я отвезу на мельницу эти мешки и вернусь, — пояснил Георгий Лукич.
Мы проехали еще немного. Надо было соскакивать, но меня придержал Георгий Лукич. Навстречу показались дрожки в упряжке парой. Рысью они быстро приближались к нам. На облучке сидели два солдата. Мы опять кланялись.
— Цэ бургомистр города Нарева, — пояснил Василюк.
В удобном месте я спрыгнул и углубился в лес. Проходя через пожарище, увидел старика и старуху, копавшихся в земле. Дальше с маршрута я сбился и к шлагбауму не вышел. Тогда решил самостоятельно пробираться лесом на запад. Вскоре вышел на большую поляну, где паслись коровы, а у костра сидели три мальчугана и пекли картошку. Ребята были плохо одеты: пальцы ног торчали из опорок, сделанных из автомобильных покрышек.
Встретили они меня дружелюбно, и мы разговорились. Ребята достали из противогазной сумки хлеб и две бутылки с молоком. Угощение я принял с благодарностью и с жадностью набросился на еду, даже не заметив, как отошел от костра старший мальчик. Он вернулся в сопровождении мужчины. Это оказался житель села Новосады, бывший сельский милиционер. Он предложил мне некоторое время пожить в лесу, в шалаше. Еду будут приносить, * потом отправят в партизанский отряд.
Незнакомец, которому было за тридцать, внушал доверие. Я поблагодарил его за предложение и рассказал о встрече с Василюком.
— Он наш человек, ему можно доверять, — успокоил меня собеседник.
Мы пошли к опушке леса. Мой спутник предложил мне обождать минут тридцать. Если через это время он не вернется, значит, немцев в деревне нет и мне можно идти туда.
Выждав условленное время, я вышел из леса. Увидел нужный мне дом под черепицей. Калитка была не заперта, но на дверях дома висел замок. Пришлось укрыться во дворе за сараем.
Через несколько минут пришла хозяйка. В доме она была недолго и направилась к сараю. Увидев меня, не удивилась.
— Вы из леса?
Я все объяснил. Она указала на лестницу, ведущую на сеновал, куда я и забрался.
Через некоторое время хозяйка принесла мне ломоть хлеба с маслом и медом.
— Подкрепитесь! Наверное, проголодались!
Темнело, когда ко мне на сеновал взобрался Георгий Лукич.
— Ах, братко! Ах, братко! — радостно повторял он, обнимая меня. — Я так переживал. Так переживал!
Вечером, выставив на улицу дежурить двух дочек, Лукич привел меня в хату. Хозяйка Анна нагрела воды. В большой бадье мне устроили настоящую баню, облачили в белье из самотканого полотна, смазали и перевязали раны на ногах. Выложили на стол все, что было. С Лукичом мы выпили по стопке самогона. Разговор длился долго. Главное, Лукич обещал отправить меня к партизанам.
Как выяснилось, в белорусских селах, которыми я проходил, мне не помогали потому, что немцы под видом бежавших пленных засылали провокаторов. Население боялось приютить такого «беглеца», за это расстреливали, а хату сжигали.
В семье Василюка я поправился, окреп, хорошо отдохнул. Передумал я всякое и строил планы на будущее. Часто вспоминал Ивана Власовича Сылко. Гадал о его судьбе.
Каждый вечер Лукич приводил меня в хату и старался как лучше накормить. Даже поросенка зарезал. Я понимал, как рисковала вся семья.
Лукич уговаривал, чтоб я не торопился уходить. Мол, ноги еще не совсем зажили. Однако мне показалось, что настроение его падает. Совсем угрюмый, он возвращался из леса.
Наконец он не выдержал и сказал мне правду. Ему запретили приводить меня в отряд. Больше того, нещадно ругали, упрекали, что приютил провокатора и забыл, сколько бед было из-за таких, как я. Я и сам расстроился, сказал Лукичу:
— Иди завтра в лес и скажи, что я больше не намерен подвергать риску твою семью! Если они не возьмут меня в отряд — я
пойду к фронту один! Если со мной что случится — будет на их совести...
На следующий день, когда Лукич взобрался ко мне на сеновал, радость сияла на его лице:
— Радуйся, братко! Завтра пидэм у лис!
Рано утром, облачив меня в крестьянскую свитку и лыковые лапти, Лукич повел меня в лес. Его жена собрала мне в дорогу вещевой мешок. В него положила хлеб, сало, вареное мясо, лук, соль, спички, четвертинку самогона и четвертинку керосина...

Назад Вверх Следующая

Подготовил к публикации Андрей Ревенко

Реклама